В. В. БИАНКИ
ИЗ ОСИНСКОЙ ТЕТРАДИ
08. 42 г.
«Есть слова-включатели и слова-рубильники. Включатели: щелкнуло и сразу в комнате все стало видно. Щелк — и все в комнате скрыла тьма. Рубильник: раз! — и во всем здании светло (слово — «любовь»); рраз! — и ничего нет, тьма. (Слово — «смерть»).
* * *
Вечная вражда между педагогами и писателями (художниками): педагоги учат видеть — и потом человек видит в живом и мертвом только то, что его научили видеть, — а писатели (художники) учат смотреть — открывают глаза на мир, приучают рассматривать его. А обыватель («ученик») только глазеет на мир, — не смотрит и не видит: обычного мы не замечаем, только глазеем на него.
* * *
12. 10. 1942 г. дер. 1-е Мая.
«... Оказывается — великое дело семья! Все равно, как ни крути, жизнь каждого состоит из мира внешнего и мира внутреннего. Семья — это увеличение внутреннего мира, увеличение его тепла, уюта и — бессмертья. Как ясно я это чувствую сейчас, когда в мире внешнем такая долгая настала ночь, и ветер, и холод, и смерть, смерть!
Наверно, очень много недостаков в моей семье, многие из них я отчетливо вижу, — но как же я счастлив тем, что пока все мои живы-здоровы, и все мы вместе!..
Знаю: я преступно мало пишу тебе. Это из-за крайнего нашего неустройства. Уже давно, имея в кармане ордер на квартиру, мы перекинули почти свои все вещи в Осу, — а квартиры не получили, — живем теперь как цыгане, приютившиеся на зимовку в чужой избе.
Кроме углышка стола, капли чернил, да двух-трех листков мятой бумаги у меня здесь ничего нет. Целыми днями пропадаю в лесу»
(Из письма на фронт Г. П. Гроденскому).
(1 октября 1942 г. Горжилуправлением был выдан ордер на квартиру в доме Горсовета по ул. Советской , № 52. Почему не получили эту квартиру — не знаю. Ел. Б.).
* * *
20. 10. 1942 г. Дер. 1-е Мая».
«Приезжайте! Оставаться там при Ваших больных сердцах, самоубийство. Да и не нужны там инвалиды. А здесь врачи очень нужны и «на гражданке». Большие города сейчас — гибель. Жить можно только на земле или у земли. Знаю, Вы не любите деревни, вернее — деревенских; но горожане сейчас еще хуже. Здесь у Вас будет и хлеб, и молоко, и картошка. Найдется время и посидеть с удочкой, и пройтись с ружьем. Дичи тут очень много (и лесной, и водоплавающей), масса зайца и удивительное количество лосей. Я уже получил разрешение на отстрел одного самца; получу еще. В мясе здесь и у Вас недостатка не будет.
Навигация по Каме скоро кончится. От Молотова до Осы придется ехать два дня (120 км) лошадьми. Но это дело тут налажено, — путешествие не страшное.
Как только пришлете весть, что скоро выезжаете, вышлю Вам в Молотов до востребования письма к моим молотовским знакомым и в Облисполком, с которым связан. Там Вас подкормят и примут хорошо; дадут письма сюда.
Пишите же и выезжайте скорее. Крепко помните: есть на Земле люди, которые будут рады Вам от души, к которым Вы приедете, как домой.
Поспешите, — и Новый Год мы встретим в Мае за рюмкой самогона, — закусим лосятиной.
Ваш Виталий».
* * *
Волки.
«В прежнее время — всего только полсотни лет назад — для задержания волков и лисиц на месте не требовалось красных пахучих кумачевых флажков: достаточно было обойти их на лыжах, — и волки ни за что не выйдут из круга, пока от лыжни пахнет человеком. Так окладывали волков и лисиц — и успешно охотились на них.
Теперь здесь волки спокойно перешагивают лыжню. Пройдет время, они поймут, что и флажки им не страшны. Тогда надо будет придумывать еще что-то новое, чтобы удерживать их в окладе силой страха».
* * *
«Не первый день уже рвали рабочие на вырубке пни аммоналом. Еще раз заложили мину и отбежали. Глядят, стоит матерый волк недалеко от них. (Было лето, надо думать, рядом тут были его волчата).
Грохнул взрыв. Куски пней дождем посыпались с неба. Несколько упало около самого волка. Волк даже головы не повернул к ним: он привык, он знал, что не в него нацелены снаряды, — не первый день рвали аммоналом пни на его вырубке».
* * *
«Один охотник решил подманить волков на собачку. Вышел из деревни (Субботино), пустил собачку вперед. Волки собачку съели, а охотнику и не показались».
* * *
Январь 1943 г.
«Салотопка. В одном км от г. Осы к Каме у зимника на Богомягково.
Вроде блокгауза: избушка и самое деревянное строение салотопки обнесены сплошным забором.
Внутри у ворот - цепной пес на блоке. Еще две собаки (беспородные). Они невероятно (сейчас!) жирные: жрут конину до отвала.
Большое помещение занимает лошадиный морг. Все павшие от истощения лошади (а таких сейчас без конца) свозятся сюда. Свиньи тоже.
В избушке живет одна молодая женщина («красноармейка») с тремя детишками. И вот жизнь: целыми ночами воют от страха, зачуяв волков, собаки. Робкая женщина не спит ночей: безоружная, ждет, что вот-вот ворвутся волки в ограду и в саму избу (!).
Здесь мы с сыном, Николаем Панфиловичем и с С. П. Лукьянчиковым дежурили ночь (на чердаке) у привады.
Волки не пришли».
* * *
27. 01. 1943 г., г. Оса.
«... Беда глухого нашего здешнего житьишка в том, что ни на что не хватает времени и сил. Большая часть их уходит на ту же, все ту же «жизни мышью беготню», раздражающие мелочные заботы о поддержании (о большем мечтать не приходится!) своего и семьи физического существования. Из-за этого я не успеваю работать столько, сколько надо (а надо писать мне сейчас очень много). Из-за этого я не могу любоваться днем солнцем в снегу, ночью — звездами в постоянно чистом здесь небе. Из-за этого не могу отправиться на недельку в лес — добыть лося, или хоть покараулить у самого города волков (которые вчера ночью зарезали козу на площади в центре Осы).
О здешнем твоем ученичке — Н. Т. Шелонине (директор ЛесПромТорга — Ел. Б.) — тоже ничего прелестного сообщить не могу. Жалуются на него все. И мне он не по душе. Какого-то американского барина из себя разыгрывает. Сам приглашал заходить к нему, предложил помогать чем может, но во второй раз милостиво отпустил на нас шестерых — 0,5 кг крупы и 50 (!) гр масла... Что ж он думает, ежели у меня брюхо пустое, то я на этом брюхе и поползу к нему? Ох, уж эти мне ничтожества, на безлюдии попавшие на директорские стулья и воображающие, что они превыше всех!..
Жил и проживу, не кланяясь таким. Уж есть у меня настоящие друзья, нелицемерные, — и становится легче жить тут не только желудочно, но и душевно».
(Из письма на фронт Г. П. Гроденскому).
* * *
14. 01. — утром — 46°С
днем — 42°С г. Оса
15. 01. — утром —51,5°С Кама (пристань)
днем — 48°С
17. 01 — мороз стал спадать,
18. 01. — пошел снег и сразу значительно потеплело.
1. 02. — утром в городе —52°С.
* * *
24. 02. 1943 г.
«Наука убивает живое
Искусство воскрешает мертвое
Живая и мертвая вода
Во всех сказках, чтобы воскресить мертвое, разрубленное на части тело человека, его спрыскивают сперва мертвой водой (и разрубленные части тела срастаются, — но тело еще мертвое), а потом живой водой — от нее человек воскресает, открывает глаза и произносит: долго же я спал!
Это — один из глубочайших сказочных (т. е. наиболее глубинных) образов.
Так художник сперва с циркулем в руках изучает анатомию (мертвое, убитое тело), делает себе чертеж-план (части тела срастаются, но еще мертвы) и потом, брызнув на мертвый план живой водой своей фантазии, — воскрешает его, — воплощает в образ (иногда из глубины веков).
* * *
25. 02. 1943 г., г. Оса.
«... Бросить все и отдаться одной охоте? Этим можно жить, потому что человек должен жить страстью, напрягающей его душу. Но — сил нет, простых физических сил.
Ну, к черту об этом!
Для того и стремлюсь в Москву сейчас, чтобы как-то наладить себе заработок: дальше так не просуществуешь. Но вызова из Москвы все нет и нет, — хоть и обещают. А вернуться необходимо к апрелю: иначе распутица — и застрял.
Вот и сижу и жду. Всеми силами стараюсь писать. Но выходит плохо: ежеминутно и ежедневно отвлекают жратвенными делами, нервничаю страшно и в башке пустота и боль от малокровия...».
* * *
18. 03. 1943 г.
«Утром в Осе на площади за нами сгорел домишка. Через день раскопали погреб. Он набит был картошкой. Верхние ряды ее испеклись, — готовый обед. (Нижние сохранились в неприкосновенности). Работавших ждал раскошный обед, каких они не видят в столовых. На базаре тут сейчас цена картошки — 500 — 600 руб. пуд».
* * *
Март 1943 г.
«... Сейчас в Москве один из близких мне людей — некий Борис Александрович Шатилов, писатель (...), человек он редкой чистоты, ясного ума, большой доброты».
Из письма В. Б.
* * *
1943 г.
«Какое громадное дело — друг! Совсем по-другому теперь чувствуем мы себя. Вчера опять заболтались почти до рассвета...
Чудесный он человек, БорШ-то... (Борис Шатилов — Ел. Б.)»
Из письма В. Б.
* * *
20. 05. 1943 г.
«Утром ушел БорШ на пристань — ехать в Елабугу за семьей. Просидел на пристани весь день и полночи. С пристани прислал нам открытку:
Всякую мелочь, малейший пустяк
Выплачь, выстрадай, выстони!
Доколе же, боже? Доколе же так?
Думал я, сидя в Осе на пристани.
Послал открытку 27. 05. Пришла она 20. 06. Ровно месяц с пристани до города! Штамп молотовский: путешествовала, значит...»
* * *
10. 06. 1943 г.
«... В сущности все то счастье, которое испытываешь здесь, в тишине и красоте — мираж. Или мираж вся остальная «жизнь» — то, что мешает нам жить.
Вот мне надо работать, очень много работать: четыре книги для ДетГИЗа, две передачи в месяц для московского радио, очерки для ТАСС, рассказы для четырех журналов. А как работать, когда все время душа не на месте?.. »
* * *
16. 06. 1943 г.
«Состояние отчаянное: только одно с великим трудом наладишь, укрепишь; расположишься работать, — кррах! — другое треснуло и опять дом разваливается. А худшее: что нет сил уже бороться: душа омертвевает.
Мучился этим, сидя в лесу. Кругом молодые пихты протянули свои ласковые руки, растопырили нежные светло-зеленые пальчики (молодые побеги).
Смотрю, — одна пихточка (как сестры — в темно-зеленом платье) в красивых рыжих митенках: на концах веток перед светло-зелеными кончиками — пальцами — широкий (как завернутый рукав) ободок: сожженая (побитая морозом?) мертвая хвоя.
Значит: кончики омертвели. Смерть? Нет, — опять еще не смерть: смочил теплый дождичек, осветило солнышко — и пошли новые побеги. Опять живет дерево и радуется жизни.
Мне стало стыдно за себя, — стыдно своего похоронного настроения.
И верно: опять легче стало, почувствовал, что еще жить буду, жить — радоваться солнцу».
* * *
20. 07. 1943 г.
«... На Зуихе кряквы, чирки, мородунки и четыре кулика-сороки. Слышал я их крик и прошлым летом, но запамятовал, — не решился отметить. Итак, — еще новый вид. Очень любопытное наблюдение сделал Валька над воронами на Зуихе: они собирают там на гальке что-то (ракушки?), берут в клюв, поднимаются в воздух метров на пять, роняют добычу на землю и сейчас же слетаются к ней и поедают. Ворон так много, и занимаются они этим делом все время, каждую минуту взлетают с добычей в клюве, — и я убедился в этом сам в бинокль...».
(Из письма сыну Виталию).
24. 08. 1943 г. Заводчик.
«... Я вчера спас Плавунчика (кулика) от двух ворон и соколка (пустельги), на пруду он затаился под мостком и сел там на бревнышко. Я его поймал и отнес за ферму на озерко вроде большой лужи, чему он страшно обрадовался.
... Теперь у меня есть обувь: лапти. И я свободно хожу по вырубке и по всякому лесу...».
(Из письма младшего сына брату Виталию).
(Эти наблюдения одиннадцатилетнего сына дали В. Б. темы для двух рассказов).
* * *
6. 11. 1943 г.
«Шуточные стихи, прочитанные на праздничном застолье 6. 11. 1943 г. в конторе Лесхоза:
Всего Прикамия краса
И роза — городок Оса,
Контора здешнего Лесхоза.
Местные слова и выражения:
маленько подружитесь (Д. А. Хлебников) — потеснитесь
охотно с вами согласен (Д. А. Хлебников)
прогагарил (Д. А. Хлебников) — прозевал
воровство нынче расселилось без меры
кто к чему сроден — к какой работе
в самом прыске — в самой силе, о молодом человеке
Жми, Ванька,— бога нет!
(Слышал в Осе, в столовой партактива)».
* * *
11. 1943 г.
«Хозяйка нашего дома (...) отвратительная махровая мещанка с двойным (как свисток рефери на футболе) голосом — лучший признак ханжи! Ее слащавое лицемерие в любую минуту может перейти в наглую ругань.
В Осе многие считают ее «идеальной хозяйкой», хотя и ненавидят «хозяйственность» ее — жадное, тупое скопидомство. Так на мои слова, что в ее интересах отремонтировать крышу в кухне нашей квартирки, она безмятежно ответила: — А мне наплевать: ведь эта часть дома не моя, а сиротская (живущих у нее племянницы и племянника). Как все скупые, она день и ночь со страхом думает о ворах. И всех считает ворами, за всеми следит день и ночь.
Она не смазывает отвратительно скрипящие свои ворота, чтобы всегда слышать, когда жильцы ее входят и уходят».
* * *
«Осинские нравы.
О. А. Н. (жена директора средней школы), член ВКП(б), снята со службы в детдоме за кражу хлеба осенью 1943 года и назначена зав. карточным отд. Горисполкома. В январе 1944 г. снята с этой должности за грубость и назначается... зав. 29-м детдомом.
Помощником директора Музея назначен Георгий, имеющий образование — два класса, племянник сторожихи музея».
* * *
Из охотничьего дневника.
В августе 1943 года Виталий Валентинович пригласил на охоту за лосем профессора-орнитолога Виталия Андреевича Хахлова и старшего охотинспектора по области Евгения Николаевича Медведкова. Они приехали к нам из Перми, через три дня втроем вышли на кордон к леснику Хлебникову.
«Лось поглядел на нас — и тронулся. Пошел скачками, — как ни в чем не бывало. Мы выбежали на след, — ни кровинки. Пошли по следу. Дождь, холод. Но вот мы в теплой избе, нас втречает милое семейство Хлебниковых.
В десятый раз переживаем свою неудачу. Уже темнеет за окнами. И вдруг Виталий Андреевич говорит:
— Постойте, так как же так: ведь вот они — пули! Обе здесь.
И вытаскивает из патронташа два жакана.
— Я их переложил, когда пошли за утками, не на место. Вместо них сунул два патрона восьмерки. У меня и было всего два патрона восьмерки. Если их нет, значит я по лосю стрелял восьмеркой. На сто шагов-то!
Проверил, — восьмерки нет.
Почесалось же лосю от таких «пуль»!
Старый зверятник (бил много косуль, кабанов, горных козлов и баранов) Виталий Андреевич и смущен, и раздасадован — и смешно ему.
Медведков читает нам нотацию: дескать надо всегда посмотреть чем заряжаешь, — прежде чем стрелять. Утверждает, что на сто шагов дробь-восьмерка вообще не долетит, Виталий Андреевич, наклонившись ко мне шепчет: — Предложил бы я ему стать от меня на сто шагов...
Я проснулся в амбарушке еще затемно.
Вышел за ворота. Чистое небо над головой. А рядом в лесу — настоящий дождь. Часто стучит по листьям, тупо падают на землю большие капли. Это — ветер. Это — в лесу капель. Рассветает, — хорошо идти за вальдшнепом: весь он выйдет из-под деревьев, из-под кустов на дорожки — где лужи и сверху на него не каплет.
Но надо — за лосем.
Бужу Виталия Андреевича: сегодня мы решили идти дозором, стать на караул, — вызнать утренние переходы лосей с ночных жировок на дневные лежки. Уходим без сборов, без чаю. Медведков желает выспаться.
По тракту сворачиваем на материковую дорогу. Внизу, сразу за первым лесным озерком, на свертке,— внезапный шум, треск. Темно. Но и так ясно: пошел лось. Треск прерывается. Опять. И затихло. Перешептываясь, взволнованные бесшумно идем дальше — по дороге, по хребту. Я остался: хочу увидеть этого зверя: уже начинает светать. Виталий Андреевич идет дальше. Я занимаю позицию сбоку хребта, на пне.
Мне холодно: я в одной своей «шахтерке» (так называл отец брезентовую куртку с карманом во всю спину). Но какие это пустяки: мир передо мной прекрасен, прекрасное утро! Из-за леса впереди волнами прибывает снег. Вся гарь в эту сторону (на восток) передо мной как на ладони.
Пожар был здесь летом 39-го года. Густо дымя, долго потом горела земля.
Торф выгорел. Образовались ямы. В них нагромождены обгорелые трупы берез, осин, сосен, елей. И только лиственницы — прямые, высокие стволы, корявые могучие ветви и нежная, легкая как туман зелень хвоя — одинокими великанами остались стоять на этой черной пустынной земле. Железное это дерево не поддается ни огню, ни времени.
Вся огромная гарь густо обросла «мышьяком» (ракитником) и кипреем (Иван-чаем). Вокруг ям, наполнившихся водой, ивняк, местами заросли молодого березняка и осинника.
За лесом впереди уже поднимается невидимое еще солнце. Встревоженно засвистела и зацыкала горихвостка, зачёкала серая славка.
И вот сперва внизу, — где шумел в темноте под нами зверь,— мои глаза улавливают какое-то движение.
— лось!
Красавец! Могучий, весь удивительно какой-то ладный высокий зверь. Покатый. На широких, откинутых назад рогах два толстых — не то, что у вчерашнего быченка! —отростка. И черный, тугой, длинный пучек под подбородком — солидная бородка. И белые ноги — высокие, стройные.
Легко, как по траве, он идет по тугим цепким зарослям лютых кустарников, шутя перешагивая через завалы мертвых деревьев, выворотней, сучьев, — легко и — удивительное дело! — бесшумно.
Испуганный человеком зверь идет напролом, с треском, а идя по своей воле, не переломит копытом сучка.
Не отрываясь, я слежу в бинокль за каждым движением лесного богатыря. Очень волнуясь, — но бескорыстным волнением: зверь вне моего выстрела (разрывной пулей из гладкоствольного дробовика!). Зрелище захватывающе красиво.
Я точно внезапно перенесен им в ту довременную эпоху, когда большие четвероногие были владыками на Земле, когда сам человек был еще только зверем с таким же сильным и гордым телом, как этот лесной богатырь. Когда жизнь человека еще не была так безнадежно отделена от жизни всей остальной Земли, всего остального живого на ней. И, может быть, так же легко проходил по чертовой чапыге, — я испытал, как по ней лазают — так же красиво.
Белоног шел, не торопясь. Останавливался, слушал, поворачивая спокойную голову то к восточному, то к западному — от него, то есть, к моему увалу. Хоть я сидел открыто, — только что под гребнем и, значит, на небе не силуэтил, — то меня ему видно, конечно, не было: лось ведь подслеповат и глазам не верит, пока не пошевельнешься, а я не шевелился.
У восточного увала он задержался, насторожился, стал смотреть вперед.
Перед ним в это время поднялся откуда-то из зарослей громадный бычина-одинец. Он так велик и здоров, что кажется приземистым, очень толстым. Сохи тяжелы и огромны, — Бог знает, сколько на них «отростелей»! Могучий зверь.
Он спокоен. Не оглядываясь взошел на седло восточного увала — и исчез за ним.
Только тогда Белоног решился двинуться дальше.
Виталий Андреевич, увидев этого бычину, почувствовал настоящий страх.
— Я следил, куда он пойдет, — говорил потом Виталий Андреевич, — чтобы как-нибудь потом не встретиться с ним. Ни за что в эту сволочь стрелять не буду! Настоящий симментальский бык.
Пропустив Симментала, Белоног продолжил свой путь между увалами рысью. Пробежит полсотни метров — и станет, слушает, смотрит. Потом дальше. Добежал до березовой рощи («куста») и стал там.
Я перешел к Виталию Андреевичу.
Белоног опять пошел, задержался в лесочке и, в конце концов, скрылся за хребтом.
Солнце уже поднялось над лесом, — раздвинуло мир своим светом.
Вечером мы стояли на озерках — ждали утиного лёта. Я на перешейке, в половине горки. Лёта почти не было. Я не стрелял. Когда смеркалось, послышалось вокруг громкое шлепанье в западном углу озерка. Потом треск. Я понял, что это не утки — лось!
А подходя к озерку, поражался следам — необыкновенно большим и круглым, — шедшим от озера через холм и обратно. Эти следы могли принадлежать только одному из местных быков — огромному Симменталу. В ширину и в длину они были больше моей «четверти» — растянутым первому и третьему пальцам руки.
Увидеть зверя в темной впадине озерка, в зарослях тальника нельзя было, — темно. Все же, я перезарядил, на всякий случай, Шольберга (так именем фирмы отец называл свою любимую двадцатку) жаканами и двинулся вдоль горки к шуму. Снизу фигура моя, надо думать, маячила над горкой на ярко освещенном небе: позади меня вставала из лесу полная луна.
Треск удалялся. Замолк. Послышалось тяжелое, гулкое топанье по твердой земле холма по ту сторону озерка.
Зверь ушел.
Теперь я был уверен, что столкнулся с самим Симменталом.
Взыграла охотничья кровь. Но следующую встречу — при свете! — надо было отложить на завтра.
— А вот нынче-то, верно, и повезет, и возьмете лося.
Странное дело: и у меня с утра была уверенность твердая, что никуда спешить не надо, — все само собой сделается, — мне сегодня повезет.
Вышли поздно с Виталием Андреевичем и Хлебниковым искать лосей на лёжках. Медведков самостоятельно за утками.
Разбившись в лесу, мы прошли неводом весь квартал. Тут дебри местами непроходимые. Всюду лосиные следы, лёжки — старые и свежие, целые тропы, проломленные лосями в крепких зарослях. Но к удивлению никто из нас не наткнулся ни на одного лося.
Опять делали облавки. Никого!
— по свежим следам Симментала. Не жалея ног, я стал пробираться в крепи тальника и завалам упавших стволов, перепрыгивать, перелезать со ствола на ствол. Под завалом — вода. Впереди меня раздался треск, шлепанье ног по воде и угрожающий низкий рык.
Вот он — Симментал! Страх у меня был один: уйдет: черррт!.. и не увижу!
Я поспешно вложил жаканы в Шольберга и оставил патронташ с пулями открытым на поясе.
Треск приближался...
Я застыл на двух стволах, поднял ружье: — Вот бы напал! Я, конечно, успею всадить в него две пули. А кинется — за баррикаду стволов, на которой стою.
— где спокойно разговаривали себе мои товарищи. Как они не слышат зверя?! И крикнуть нельзя...
С четверть часа пробирался я к Симменталу, не желавшему почему-то покинуть крепи. И то сказать: нет ему убежища лучше этого! Тут в самом деле «черт ногу сломит» — и только лось пройдет.
Я продвигался вперед очень медленно. Треск и фырканье слышались впереди меня то справа, то слева. Я вспомнил: вчера только Хлебников рассказывал, насколько быки смелее лосих. Долго не уходят от человека, гневно фыркают на него.
Вдруг впереди — шагов за сто — на миг показалась большая голова зверя. Я успел заметить только толстые — с мою руку! — основания рогов. Теперь я был уверен, что имею дело действительно с быком, почти наверняка — с Симменталом (это подтверждали следы его, приведшие меня сюда).
Я опять спустился куда-то вниз, — сандалиями в воду. Опять вылез на стволы мертвых деревьев, в хаосе нагроможденных друг на друга. Скользко!
— правый его бок и задние ноги: голова была за кустом. Зверь стоял.
Расстояние было для жакана огромное: шагов около двухсот (метров полтораста). Необходимо было решиться: или отпустить зверюгу без выстрела: — он стоял уже на подошве холма, вышел из тальника, — значит, сейчас уйдет совсем, — или... И я решил стрелять.
Шольберг, родной...
Стоя на скользких стволах, — одной ногой на одном, другой — на другом, выцелил под переднюю лопатку. (Но, верно, глаз бессознательно искал середины видимой цели: как потом оказалось, я несколько обзадил).
После выстрела зверь сразу упал. И пропал у меня из глаз. Зная крепость лося на рану, — сто раз встанет и уйдет еще на километры! — я поспешно открыл Шольберга, — эжектор выплюнул — увы! — одну шапочку бумажной гильзы, — я пальцем вытащил из ствола самую гильзу, вложил на ее место новую пулю.
— он поднимается!
Я навскидку послал в него вторую пулю, — ноги мои скользнули по гладкой коре березового ствола. — и я ухнул вниз. (Должно быть, больно я ударился локтем обо что-то: потом обнаружил синяк, но тогда не почувствовал боли!).
Сейчас же опять выкарабкался наверх. Смотрю: зверь медленно уходит, поднимается на холм. Мне виден только его зад.
И опять: не целясь, навскид бью... и он падает.
И тут только вижу: это лосиха! Рогов нет...
И сразу как-то вспомнился учитель отца — начитанный, выдержанный Федор Дмитриевич Плеске — зоолог, мудрый охотник. Вспомнилось, он рассказывал — уже лысый старик в феске, — с таким отчаянием рассказывал зимой однажды: был на облаве, убил лосиху, — как — и сам не знает. Не штраф (тогда 50 рублей) волновал его, а как он мог ошибиться?! С тех пор Федор Дмитриевич не стал больше стрелять лосей.
Обескураженный, я забыл даже перезарядить ружье. (Делаю это сразу после выстрела уже бессознательно). И вижу: лосиха моя встает. С трудом, качаясь, но встает, кое-как поднимается в гору.
Вот тебе и Симментал, вот тебе и подвиг храбрости! Что же теперь делать? Мелькнула глупенькая надежда: — А может, ничего? Может ей не очень попало... на таком-то расстоянии?
Но лосиха остановилась, качнулась; передние ноги ее подогнулись, она сунулась головой к земле, — но сейчас же опять поднялась с колен. Какая же тут легкая рана.
— они уже поднимались на холм — прямо к зверю:
—Лосиха? (Мне все еще не хотелось верить, что это не Симментал!). Надо добить — и черт с ней!
Я уже злился: на себя, на нее (зачем подвернулась!), на весь мир!
Вижу: Виталий Андреевич подбежал, стал за стволом, следит за зверем (я уже не видел зашедшей за деревья на холме лосихи), поднял ружье, прислонился к дереву... Выстрелил. Кричит мне:
— Упала! На меня идите.
— Опять пошла! — и показывают левее.
То проваливаясь, то вскарабкиваясь высоко на стволы, я выбрался, наконец, из чертова болота на холм, — но и тут всюду завалы, а Виталий Андреевич кричит то «вправо», то «влево» и потом: «Она лежит. Мертвая», — а где — никак не поймешь.
Наконец, Хлебников спустился ко мне с холма. Виталий Андреевич остался наверху — указывать нам направление. И если б не он, — не найти бы мне моей добычи!
Хлебников, — сначала тоже, потерявший верное направление, наткнулся на нее. Напуганный предупреждением об опасности: тяжело раненые лоси, лосихи даже поднимаются и бьют копытами подходящего человека насмерть, — Хлебников кинул в лежащую на боку лосиху сучком. Она не пошевелилась. Тогда он подошел и позвал меня.
глаза Хлебникова над ним, — я почему-то обнял Хлебникова. Мы горячо поцеловались и поклялись друг другу в вечной дружбе как мальчики.
Зверь и убитый был несказанно красив. Мне захотелось закрыть ему прекрасные глаза. Но веки не опускались — эти темные, глубокие глаза смотрели на лес, на заходящее за холм солнце.
Не знаю, что мы делали первые минуты, стоя над поверженным зверем. Потом рассмотрели, куда попали пули. Потом началось обсуждение: что делать? Было выдвинуто три предложения. Отвергнув два первых, я принял решение объявить о своей ошибке Медведкову — все честь по чести.
И мы отправились домой, предварительно перевернув убитого лося раной к земле (чтобы не добраться мухам).
Ни на следу зверя, ни на том месте, где, побившись чуть-чуть он затих окончательно, — ни где не было ни капли крови. Ну, как найти убитого зверя, если у него внутреннее кровоизлияние, и нет с собой собаки?
— будто что-то очень дорогое я оставил там, в лесу.
Вдруг спохватился: Шольберга со мной нет! Оставил на пне, где перекурка была. Вот тебе и спокойствие: впервые в жизни забыл ружье!
Медведков принял известие о добыче лосихи сначала с расстройством: «В моем присутствии как раз!», — но, узнав, что акт «О добыче лося с научной целью» неминуемо попадет в Молотове к профессору Виталию Андреевичу, даже развеселился: «Ну, мясная проблема у нас теперь решена!».
* * *
Об этой же охоте в письме к другу:
30. 08. 1943 г.
«... С ночной жировки шли покатые звери на дневные лёжки — потихоньку, останавливались, раздумывали, прислушивались — и проходили под нами, как волшебные тени какой-то давно канувшей в вечность геологической эпохи.
О, какие это были зори! Я все забыл, жил в этом чудесном мире, так непохожем на наш теперешний человеческий мир, жил как во сне.
... Я не зверовой охотник, мне тяжко убивать большого зверя — и удачу свою я пережил трудно: слишком похожа охота на этих прекрасных зверей на убийство хорошего человека... Жалею, что прекратил охотничий дневник. Война мешает. Ничего не делаешь, а все некогда. И дневник, может быть, самое главное».
* * *
1. 12. 1943 г. г. Оса. Письмо В. А. Кондакову.
«Дорогой Вадим Александрович!
Дело вот в чем:
Мне поручено Наркомпросом РСФСР организовать и редактировать книгу в 10 печатных листов (авторских) для дошкольных работников — книгу о природе.
По моему замыслу это должна быть, так сказать, «Первая книга о природе». Задача ее — не справочник дать по естествознанию (такой литературы в Учпедгизе полно, но она никем не читается), а увлекательное чтение о доступнейших явлениях природы, стимулировать у читателя естественную к ней любовь, дать толчок к развитию наблюдательности и размышлению над наблюдаемым.
Достичь этого можно, конечно, только средствами искусства; книга должна заряжать эмоционально, — что может дать только «художественное чтение».
«детсадовниц», т. е. воспитателей, — и содержит в себе двоякого рода материалы: 1) художественные статьи (не боюсь поставить эти два слова рядом!), очерки, рассказы о том, что — где — когда — и как может наблюдать воспитатель вокруг себя и показать детям; 2) «готовый материал» для чтения и рассказывания детям в виде сказок и рассказов об окружающей их природе. Одним словом, тип хрестоматии, но органически цельный, не из отрывков, а из законченных маленьких разностильных вещей разных жанров.
Материал берется, конечно, самый доступный для наблюдения каждого, где бы — в пределах Средней России — он ни находился.
Как старый царь Берендей, когда он увидел красавицу Снегурочку, хочу запеть «Полна, полна чудес Природа!», хочу показать в малом великое, хочу начать смертельную борьбу с педагогами-чиновниками, интересующимися природой «в пределах курса» и уверенными, что «нет больше тайн природы, а есть голые факты, узнаваемые из газет и учебников» (Зощенко), хочу кричать о бесконечных тайнах и несказанной красоте природы. Хочу, чтобы в журчаньи талого ручейка — детсадовницы слышали победную песнь Весны, в пластах земли видели летопись нашей планеты, в малом цветке узнавали великое Солнце, в песчинке — гору, в песне птицы слышали радость Вселенной. Хочу, чтобы детсадовницы хоть раз в жизни разбудили ребят ночью и показали им живые золотые миры в бездонном небе, рано утром — жемчужную от солнечного света луну, на закате весеннем — как зажигается, сияет и растет Венера!.
Ну, — Вам понятно!
Всего не перечислишь. Важно показать: «обыкновенного», привычного мы «не видим, а ничего «обыкновенного-то» в окружающем нас мире нет: все полно тайны, красоты, все достойно нашего внимания, размышления, восхищения.
Привлекать буду больших художников — живых (например, М. М. Пришвина) и «мертвых» (например, Льва Толстого, Аксакова и т. д.) — и «естественников».
Привлечь хочу Вас.
Дайте то, что Вы. предлагали дать по геологии для моей «Лесной газеты»: глетчеры в миниатюре, работу ветра, воды и т. д. на самых простых, «обыденных» примерах.
У Вас есть дар поэтического восприятия природы и Вы, я знаю это! — можете дать как раз то, что здесь нужно. Дайте в каком хотите виде, хотя бы совсем «в сыром»: я подвергну этот материал (конспекты, справочники, сухую статью) «художественной обработке». (Имя, конечно, останется Ваше). Хотите, попробуйте сами дать (создать!) геологическую сказку, геологическую новеллу, геологический, эмоционально насыщенный очерк, — чтобы после него нельзя было усидеть дома, а потянуло бы даже взрослого человека пойти «палькаться» в луже, в ручье и т. д.
— на разные возрасты...».
(В следующем письме В. А. Кондакову также идет разговор об этой книге. — Ел. Б.).
* * *
13. 12. 1943 г. Письмо В. А. Кондакову.
«Заручившись Вашим согласием, Вашим «охотно согласен», как тут хорошо говорят (ведь согласиться можно и нехотя!), я сразу почувствовал себя уверенным, — а то право не знал, как справиться с трудной моей задачей — организовать такую Книгу! (...).
Итак, — «охотники»: за камнями, за птицами, за цветами, зверями, видами, погодой, звездами; за чудесами природы, за тайнами ее, за внутренним смыслом того, что видим вокруг себя, но — равнодушы — не осмысляем; за великими законами природы. Никаких руководств, учебников, циркуляров, — одна «игра». (Смотрю на здешних учителей, воспитателей — боже, что это за дохлые чиновники! Им только б кое-как выполнить то, что им приказывают, а себя они ни капли в живое дело не вкладывают, — ни кровинки своего сердца, ни самой маленькой своей мыслишки, ни тени фантазии — и опошливают, мертвят все, к чему прикасаются).
— тем замечательнее получится.
Ваш Вит. Бианки».