Сказать правду, неохота мне было лезть под землю. Я с тоской глянул кругом.
Полдневное солнце стоит над степью. Ковыль до земли клонит свои пушистые султаны. И под синим-синим куполом, борясь с ветром, летят три медленные стрелы: три длиннохвостые сороки. Эх, хорошо!
— Виктор Степаныч, — говорю я своему спутнику, — и куда вы меня тащите? Птиц я люблю и зверей. Когда их нет кругом, мне скука смертная, гроб.
— Ну-с, — весело отвечает профессор, — покажу вам там такое зверье, какое вам и не снилось. Нечего трусить! Идем!
Впереди перед нами двое рабочих поднимали короткие толстые бревна и опускали их в небольшую яму. Кругом степь, как всюду под Челябинском, вперемежку с колками: березовыми рощицами.
— Одну минуту, — обратился Виктор Степанович к рабочим. — Дайте спуститься.
И ногами вперед полез в черную яму. Его пестрая рябчикового цвета кепка исчезла под землей. Рабочие вопросительно смотрели на меня.
Медлить было неловко: могли подумать, что я в самом деле со страху.
Я стал на четвереньки задом к яме, нащупал ногой деревянную перекладину и стал осторожно спускаться вниз.
Яма оказалась как труба. Шатучие перекладины висячей лесенки вздрагивали и качались надо мной. Я лез и думал:
«А ну, сорвусь? Сколько времени лететь вниз? Может, тут до самого центра Земли дыра».
Но под ногами уже твердое — грунт. Площадочка. На ней в беспорядке — стоймя и лежа — короткие толстые бревна.
Глаза уже привыкли к полутьме. И вижу: в углу опять дыра и лесенка. Голос Виктора Степановича оттуда, из черноты, говорит:
— Это называется «дудка». Сейчас колено — и опять дудка. Давайте проворней.
— Дудки! — говорю я сердито. — Обезьяна я вам, что ли, карабкаться по таким лестницам? Лезем назад, вверх, и ведите меня к лифту.
Но тут сверху кричит рабочий:
— Спускать, что ли?
— Стой, стой! — кричу я поспешно. — Мы еще тут, обождите.
Быстро запихиваю себя в дыру, спускаюсь, спускаюсь — и вот, наконец, грунт.
— Штрек, — объясняет Виктор Степанович. — Мы в верхней, уже до конца выработанной лаве.
Глухо, как в бочке, отдают черные стены его слова и топот наших сапог по каменному полу. Нора и нора. Сбоку в стене отнорок — куда-то вниз.
— Сюда, — говорит Виктор Степанович.
По узкой, сырой, скользкой норе сползаем вниз на собственных «салазках». Уклон большой. Тьма кромешная. Снизу доносятся глухие удары, все нарастающий гул.
Вдруг мне так захотелось выпрямиться! Приподнялся на руках — и бац головой о камень!
Тоска охватила меня. Отталкивался, полулежа, руками, скользил куда-то дальше и дальше вниз. Но уже не верил, что выберусь: внизу грохочущая тьма, как бездна.
Не знал уж, минуты ползем или часы. Наконец под ногами забрезжил свет.
Вслед за Виктором Степановичем я вывалился из норы в какую-то небольшую глухую комнатенку, или, просто сказать, расширение норы.
Под низким — рукой достать — потолком горит единственная лампочка, в стене сбоку — ниша: забой. В забое лежит на спине чумазый человек, равномерно бьет обушком1 над собой в потолок. Время от времени куски черного угля падают к его вытянутым ногам.
Другой рабочий стоит в углу «комнаты», сгребает лопатой уголь, сталкивает его вниз: там продолжение норы. На нас никакого внимания.
Снизу — грохот и тьма.
«Куда же мы дальше?» — думаю я.
— Такое вот расширение, — поучительно говорит Виктор Степанович, — называется печью. Шахта не вся еще механизирована. Это один из забоев, где уголь добывается простой мускульной силой. Отсюда начинается конвейер для спуска угля к вагонеткам. Дальше мы по нему полезем.
Человек с лопатой предупреждает:
— Гляди, за провода не задень. Вдарит.
— А где они? Сверху, с боков?
— А разно...
Веселое дело! Того и гляди, хватит током в руку или в голову.
но беспрерывно движутся: взад-вперед, взад-вперед. Угольный щебень стряхивается с одного желоба на другой, быстро ползет под уклон.
И еще эти провода. Где они? Не видно их в полутьме.
Перебираюсь с желоба на желоб. Это как беспрерывная цепь санок с горы донизу. С санок на санки — все ниже и ниже — да так, что спины не выпрямить и локтя не отставить: провода ведь.
Вдруг внизу — издалека — голос Виктора Степановича:
— Осторожно, смотрите! Самое опасное место.
И сейчас же стукаюсь лбом обо что-то деревянное. Кусочек угля падает мне на живот.
Бессознательно хватаю этот кусочек и зачем-то пихаю в карман.
Но провода-то где же, провода?
Светлее. Видны бревенчатые рамы — крепи, подпирающие потолок. Как ребра на скелете змеи. Несколько обломков торчат с потолка. Об один из них я и стукнулся лбом.
А проводов все не видно.
Да черт с ними: не убьет же током.
Ну, вот и следующая печь. Встаю на ноги рядом с Виктором Степановичем.
Тут же двое рабочих, и Виктор Степанович озабоченно им говорит:
— Да там же у вас шесть крепей проломилось. Немедленно дайте знать.
Один из рабочих молча поворачивается и, согнувшись, исчезает в норе.
Я достаю из кармана кусок угля, упавший на меня в том месте, где надломлены крепи. Так вот откуда мне грозила опасность! Если бы от толчка головой лопнула крепь, не этот жалкий кусочек угля, а тысячи, тысячи тонн земли сплюснули бы меня с такой же легкостью, как гора, рухнувшая на таракана.
Виктор Степанович бесцеремонно выхватывает уголь из моих рук.
— Это вы откуда взяли? Смотрите, это же водоросль, настоящая ископаемая водоросль!
И правда: на тусклой поверхности угля виден отпечаток растения: стебелек, листья по бокам.
И в увлечении Виктор Степанович переносится за миллионы лет назад — в юрский период истории земли. И бородатый забойщик, опустив обушок, с удивлением слушает страстный рассказ профессора.
Вдали, на западе, встает каменная стена Урала. Кругом вырастает лес невиданных деревьев. Вот хвощ — колено в колено — толщиной в несколько обхватов, высотой в многоэтажный дом. Вот папоротник, как пальма, веером в высоте раскинул свои кудрявые, пышные листья.
А сами мы погружаемся на дно озера. Водоросли кругом — точь-в-точь такие, как та, что отпечаталась на моем кусочке угля.
Водоросли растут и умирают, на их месте вырастают новые и в свой срок умирают, падают на дно, истлевают. И превращаются в ил.
Ила все больше и больше. Он доходит нам до колен, До груди, до плеч и покрывает с головой.
Тысячелетиями метр за метром растет на дне озера толща сгнивающих водорослей — ил.
А с севера медленно-медленно на нас надвигается море. В сотни ли тысяч лет, в миллионы ли, но оно прокатывается над нашими головами, и на западе берег его — Урал.
Гигантские хищные ящеры плавают в этом страшном море и зубастые акулы. Трупы их падают на дно, тела истлевают в илу. Всей страшной тяжестью своей море давит на дно, прессует ил.
Но море не вечно. Море отходит и сохнет.
Миллионы лет.
И вот над нашими головами выходит наружу ил. Равнодушный ветер заносит его песком. Урал, разрушаясь, заливает его своими каменными отбросами.
Миллионы лет. Суша кругом.
И над нашими головами вырастает другая трава, другой лес — все больше и больше похожий на наш теперешний. Бродят звероподобные люди. Бродят клыкастые мамонты, мохнатые носороги.
Проносится каменный век, век бронзовый и железный. Но десятки тысяч лет еще люди не знают, что здесь в глубине, под ногами у них.
Не подозревают, что там давно готовы залежи веками спрессованных сухих и твердых трупов древних растений. В чудесной лаборатории земли и времени произошла эта переработка когда-то живых тел в сухое и твердое топливо, в руках человека — богатейший источник огня и жизни.
И вот мы стоим в шахте, вырытой машинами, и держим в руке кусочек каменного угля — почерневшего, окаменевшего в веках ила, — случайно сохранивший на себе отпечаток водоросли, росшей миллионы лет назад в страшных водах юрского озера.
— А если выпадет счастье, — заканчивает Виктор Степанович, — можно найти и зубы акулы: бывает, попадаются они здесь, в буром челябинском угле... Ну, пошли дальше.
Забойщик поднимает свой обушок, а мы ныряем в грохочущую нору.
Долго спускаемся, и мне уже кажется — не на конвейере, а на «машине времени», и не в глубь земли, а темную толщу тысячелетий. И когда впереди меня расширилась нора, стало светлей, — я увидал перед собой странное чудовище: блеснула длинная зубастая голова пилы-рыбы, а за ней тело, только не рыбье тело: холодный плоский панцирь большой черепахи.
Виктор Степанович стал на него обеими ногами, деловито пояснил:
— Это тяжелая врубовая машина. Действует электричеством или сжатым воздухом. Вот этими самыми зубьями она врубается в породу, в уголь.
Он показал на узкую голову пилы-рыбы, приставленную сбоку к черепахе.
— У нее режущие зубы укреплены на бесконечной цепи, а цепь надета на шестерни, как у велосипеда. Стальные зубы, врезаясь в уголь, тащат за собой всю машину.
Виктор Степанович соскочил с панциря железной черепахи и любовно похлопал ее по спине.
— Я особенно люблю это животное. И не только потому, что оно заменяет десятки рабочих с обушками, а потому, главное, что оно спасает этих рабочих от большого риска. Видели, как лежат шахтеры в забоях? Того и гляди, подрубленный уголь всей массой рухнет на них и погребет под собой. Врубовая машина, въедаясь в стену, идет впереди человека. Она принимает удар на себя. Это хорошее животное.
Мы отправились дальше и скоро попали на поперечный штрек. Сюда конвейер ссыпает свой уголь. Куча черной блестящей щебенки растет на глазах.
Виктор Степанович остановился. Я хочу пройти дальше, но он схватывает меня за рукав, тянет назад. И вдруг вижу: слева из темноты по поперечному штреку лезет мимо меня железная морда с открытой беззубой пастью.
Она скользит вверх по куче угольного щебня, с нее — вниз. Остановилась, перевернулась — и вдруг с лязгом бросается на кучу, опрокидывает ее в себя, в свою широко разинутую пасть.
И, срезав кучу, с грохотом тащится назад, мимо меня.
— Скрепер, — говорит Виктор Степанович. — По-английски — скребок. Спереди и сзади у него прикреплены стальные канаты. Приводится в движение электрической лебедкой. Тащит угля сразу на целую вагонетку. Теперь проходите скорей, пока он не вернулся за новой порцией.
Мы продолжаем спускаться.
И вот, наконец, выходим в просторный квершлаг. Это — горизонтальная выработка, проведенная по пустой породе «вкрест» простирания пласта от рудничного двора, где подъемная машина.
Это — уже не слепая нора, по которой мы лезли, и не коридор. Это — подземная улица.
По одну сторону ее тянутся рельсы, железная дорога.
По другую — место для пешеходов, тротуар.
Правда, он не залит асфальтом и не мощен мостками. Три-четыре человека могут идти по нему рядом.
Электрические бледные лампочки крошечными уличными фонарями уходят вдаль, может быть на полкилометра, может быть на километр. И черный потолок над ними навис низко — всего каких-нибудь три метра от «земли», и кажется ночной тьмой, навалившейся на улицу.
Здесь много людей. Каталя возятся над опрокинутой вагонеткой. Проходит бригада забойщиков. Они похожи на рыбаков, на них поблескивает непромокаемая одежда, резиновые сапоги, круглополые кожаные зюйдвестки. У каждого в руке шахтерская лампочка-фонарик.
Проходит инженер с двумя рабочими, проходят работницы с лопатами. Они пересмеиваются, и одна из них весело и бойко затягивает песню.
Мы идем все дальше и дальше по квершлагу, встречаем все новых людей. И глядя на прохожих, то веселых, то озабоченных, я совсем забываю, что над нами добрых семьдесят метров тяжелой земли. Мне начинает казаться, что я в каком-то фантастическом городе, где вечная тьма и слепые стены домов по краям улиц. И меня безмерно удивляет, что люди тут такие же, как везде.
Но еще больше я удивлен тем, что сам уже не страдаю от этой тьмы, чуть раздвинутой крошечными фонариками, от замогильной сырости.
Мы идем по ночной улице — и вот начинается дождь. Он льет перед нами с низких-низких черных небес, и мы входим под него, как под душ. Крупные капли беспрестанно барабанят по нашим кепкам, блестят лужи под ногами, в лужах отражаются огоньки.
— Вечный дождь тут, — говорит Виктор Степанович.— Пусть там, наверху, светит солнце или пусть вьюга, сорокаградусный мороз, все замерзло — тут льет дождь. Подпочвенные воды сочатся. Вообра...
Вдруг мгновенно потухли все лампочки-фонарики. Мгновенно настала тьма.
В жизни своей никогда я не испытывал такой тьмы.. Не может на земле быть такая тьма. В ней сразу утонули все звуки, вся жизнь, весь мир.
Что это: катастрофа, конец, смерть? Мы заживо погребены?
Я открыл глаза.
Свет. Фонарики горят, поблескивают лужи, капают капли, грохочет железо. Навстречу нам с обушками на плечах идут спокойные забойщики. И Виктор Степанович говорит, как будто продолжая начатый разговор:
— ... дается световой сигнал. Смена рабочих.
Неужели тьма длилась одно мгновение? Неужели всего один миг?
Мне кажется — прошла жизнь.
Квершлаг перешел в коренной штрек2 , начались забои.
— Как вам нравится эта змея? — спрашивает Виктор Степанович.
По полу, по лужам ползет, изгибаясь и подпрыгивая, бесконечно длинная серая змея — резиновый шланг.
Толстую железную голову ее держит за уши забойщик.
В яростной злобе железная голова змеи с молниеносной быстротой выбрасывает, прячет и опять выбрасывает прямое стальное жало: «гвоздит» им в черную стену.
Брызгами летит из-под него уголь.
— Отбойный молоток. Действует сжатым воздухом. Резиновый шланг — воздухопровод к нему.
— Все это очень интересно, — говорю я. — Но ведь вы обещали показать мне и живых зверей?
— Покажу, покажу, все покажу. Да вот они и сами.
Он показал вперед по штреку.
Оттуда приближался маленький поезд. Впереди шла лошадь, таща за собой пять вагонеток, полных угля. За ней еще лошадь с вагонетками и еще. На передних вагонетках лежали коногоны.
Лошади шли медленной поступью, низко-низко опустив голову. Трудно было сказать, какой они масти: угольная пыль превратила рыжий цвет в бурый, серый — в черный, белый — в грязно-серый.
Когда они приблизились к нам, я хотел отвернуться.
Я знал, что в шахтах, годами без солнца, лошади слепнут, и не хотел глядеть в ужасные немые глаза этих животных.
Но первая из лошадей встряхнула головой и глянула на меня.
— Зрячая! — удивился я.
— Ну да, — сказал Виктор Степанович. — У нас они не теряют зрения, потому что работают в три смены, по восемь часов. Остальные шестнадцать они проводят наверху, на «дневной поверхности». Вообще лошадь в шахте — это пережиток старины. Мы всюду сейчас, как в Губахе и в Кизеле, вводим под землей электровозы.
— Смотрите, — сказал я. — Как та вот, гривастая, идет: видно, еле тянет.
— Это Манька-то? — встрепенулся коногон и повернулся к нам лицом. — Она нарочно надувается. Хитрющая зверюга! Попробуй ей лишнюю вагонетку прицепи. Полагается пять, она знает. Повернет голову, смотрит и считает. Как начнешь прицеплять шестую, сейчас зауросит, головой замотает, копытами бьет. Она счет знает, право слово, знает. В обиду себя не даст, вре-ешь!
Поезд прошел, и мы направились дальше.
— Вот еще тут по вашей части, — сказал Виктор Степанович.
На стене, немного выше моих колен, висела клетка с канарейкой.
Другая клетка стояла на полу. В ней копошились две розовохвостые белые мыши. Рядом горела на земле шахтерская лампа.
— Свинство! — рассердился я. — Что это еще здесь за любители канареек и белых мышей? За что лишили животных солнечного тепла и света? Да еще и повесили так низко.
— Вы ошибаетесь, — возразил Виктор Степанович. — Канарейка и мыши здесь на государственной службе. О, самая ответственная, самая тонкая и опасная служба! — продолжал он, поймав мой недоуменный взгляд.
— Дело в том, что здешние бурые угли опасны самовозгоранием. Никакого эффекта, никаких громоподобных взрывов от неосторожно зажженной спички, как в тех шахтах, где скопляется гремучий газ. Но это не менее страшная вещь. При самовозгорании уголь выделяет смертоносные газы: окись углерода, углекислоту, метан. Первым делом — окись углерода, угар.
Это ужасный и самый коварный газ, газ-невидимка: без запаха, без вкуса, без цвета. Как его обнаружить? А обнаружить надо сразу же, а то будет поздно: он задушит шахтеров, вспыхнет пожар.
Едва в воздух начинает проникать этот газ, канарейка дает знать об опасности поднятием лапок вверх. Попросту сказать — дохнет.
За ней неотступно следят. Только она упадет, сейчас бьют тревогу.
Окись углерода течет на небольшой высоте: так от колен до пояса. Поэтому и клетка с канарейкой висит так низко.
А еще ниже, у самого пола, идет тяжелый углекислый газ. И вот подите ж: кошка малочувствительна к нему, а мыши чуют сразу. Начинают метаться и дохнут. И лампа, поставленная на пол, тухнет.
Ну, налюбовались? Идем дальше.
Но я не сразу оторвал глаза от этой нахохленной грязно-желтой птички, от невеселых белых мышат.
Эти живые инструменты человеческой хитрой техники поразили меня больше всех виденных в шахте машин.
Виктор Степанович показал мне еще машинную камеру. Там у электрической лебедки сидит женщина — молодая работница. Ежеминутно звонит телефон, она слушает. И сама в телефон дает распоряжения по лавам.
Были мы и в приемном покое. За толстой, плотной дверью небольшая чистая комната. Дощатый пол. Тепло и сухо. Койка у стены, носилки. В углу лекпом — тоже молодая женщина.
Удивляюсь я подземным работницам. Мысль о том, что у них над головами каменная кровля в миллионы тонн весом нисколько их не беспокоит. Они работают спокойно, удивительно спокойно. И ни одна из них не запачкает в угле светлых волос или лица.
Побывали мы и в подземной столовой. Это большое помещение, целый зал. Посредине длинные деревянные столы. Груды хлеба на тарелках.
— Ну вот, — говорит Виктор Степанович, — теперь нам осталось побывать только в нижней лаве. Там самые трудные и опасные забои: сколько раз уж начинался пожар! Пошли!
Я иду за ним по столовой. И вдруг два, три, четыре быстрых зверька выкатываются из темного угла, прошмыгнули по нашим ногам.
— Чертовы крысы! — ругается Виктор Степанович. — И здесь от них нет спасенья.
А я обрадовался им, как родным: вот, наконец, первый зверек, сам, по своей воле, забравшийся сюда. Канарейку, белых мышей в клетках притащил человек, покорных лошадей спустил сюда человек. А эти сами. Они ничего не боятся, и куда проникает человек, проникают за ним и крысы.
— Полноте вы с вашими крысами, — говорит Виктор Степанович. — Гляньте-ка лучше, кто идет нам навстречу.
Мы идем по штреку гуськом: обочина для пешеходов тут очень узка. Рядом грохочет конвейер.
Поднимаю глаза и вижу: навстречу идет собака.
Собака на полторы сотни метров под землей, — что за нелепость. Уж не кажется ли мне?
— собака. Довольно крупный пес, дворняга и, видимо, с примесью английского сеттера. Масти невообразимой: как мокрица. Идет с деловым видом, не смотрит по сторонам.
Я останавливаюсь: нам не разойтись на узкой обочине для пешеходов, или псу или мне надо стать на конвейер.
Пес предупреждает меня. Он шагает на движущиеся желобья, осторожно укрепляется на них всеми четырьмя лапами и трясется на месте, пока мы проходим мимо. Потом опять вылезает на «тротуар» и шагает дальше.
От удивленья я все стою на месте и гляжу ему вслед.
— Это что же такое?
— Это, — отвечает Виктор Степанович, — это собака. А вы думали — крыса? А если хотите, так даже не собака, а бригадир Джек. Идемте за ним.
Джек сворачивает в боковой ход, осторожно переступает через подпрыгивающие на земле шланги-змеи.
Мы за ним.
— Здорово, здорово, товарищ командир! — весело здоровается с собакой молодой забойщик. — Так что все в порядке и прогульщиков нет.
Джек снисходительно помахивает хвостом. Он внимательно поглядывает на каждого из рабочих. Потом три раза оборачивается вокруг себя и ложится.
Я накинулся с вопросами: откуда взялся этот пес? Как попал сюда? Давно ли здесь? Кто его обучил? Где хозяин?
И молодой забойщик рассказал нам историю про бригадира Джека.
Года три назад работал в этой шахте один старый забойщик. Его сделали бригадиром над двумя бригадами.
У него был пес, этот вот самый Джек. Ходил с ним на охоту в часы отдыха.
Старик и под землю в помощники стал брать его с собой.
Он взял с собой под землю кусок вареного мяса. И когда бригадир ушел в другой забой, парень стал звать пса, манить за собой. Хотел стукнуть его обушком по голове и завалить углем. Потом позвать хозяина и сказать, что собаку убил неожиданно обвалившийся уголь.
А Джек присел вдруг, поднял морду кверху и заскулил. Сидит и воет, как над покойником.
Парень зовет его, мясо сует. Джек не идет. Прибежал бригадир.
Он сразу понял, в чем дело.
— Смирно! — закричал бригадир. — Слушай меня — и спокойно.
Забойщики почувствовали, что дело серьезное, и замолкли.
— Видели? — продолжал старик. — Лампа потухла. Джек воет, потому что пошел газ. Газ всех задушит насмерть, если не будете меня слушать. Бери инструмент — и за мной! Джек не выдаст.
Пес уже пошел вправо по штреку — в другую сторону от квершлага и рудничного двора. Бригадир побежал за ним. Забойщики колебались одно мгновенье: всем хотелось бежать прямо к рудничному двору, к подъемной машине: скорей умчаться наверх от смертоносного газа.
— прямо к лифту.
Боковым и параллельным штреком Джек вывел бригаду к лифту. Дали сигнал тревоги. Благополучно поднялись наверх, на дневную поверхность, все, кто был в шахте.
А тот парень погиб.
Дело объяснилось просто. Джек инстинктом нашел правильное направление: от газа можно успеть спастись, только идя против тока воздуха.
В шахте работают вентиляторы. Они гонят по штрекам струю воздуха в определенном направлении. Вытягивают воздух наверх.
— и задохся.
Джек стал общим любимцем. Хозяин-бригадир давно перевелся из этой шахты в другую. А Джек остался.
— Хороший человек собака, — любовно закончил забойщик свой рассказ. — Сурьезный.
Виктор Степанович вынул часы.
— Ну-с, нам пора, иначе сегодня не попадем на охоту.
— Да подождите, — отмахиваюсь я. — Надо же как следует поглядеть на это чудо.
Виктор Степанович рассмеялся.
— Ага, задело за живое! Даже охотой не сманить стало из-под земли. Значит, не так-то уж скучно здесь?
— Да подождите вы, — снова отмахиваюсь я.
— Пошли, пошли! — торопит Виктор Степанович. — На самом деле пропустим зорьку.
Виктор Степанович повел меня квершлагом прямо к рудничному двору, к «шахтному вокзалу».
К лифту с лязгом и грохотом подходил конный поезд. Коногон соскочил с передней вагонетки. Перед самым лифтом ловко скинул крюк сбруи с кольца на передней стенке вагонетки.
Лошадь без команды свернула в проход между лифтом и стеной.
Раскатившиеся вагонетки с углем по рельсам въехали в клеть, вытолкнули стоявшие там две порожние вагонетки — и остановились.
Клеть дрогнула, покачнулась и плавно пошла вверх, в темную дыру.
Дежурная сняла трубку телефона.
— Эстакада? Примите уголь, спустите клеть для подъема двух товарищей. Да-да. Живей давай!
Прошло несколько минут, пока вернулась клеть. Лязгнула дверца.
Дежурная дала пять звонков подряд и через короткий промежуток еще три.
Пол закачался у меня под ногами. Точно кто-то схватил меня за пятки и начал тихонько поднимать от земли.
Конечно, мне не раз приходилось в городах подниматься в лифте на верхние этажи. Там мгновенная тьма сменяется светом, мелькают этажи, но тут другое.
Поскрипывают тросы — стальные канаты. Клеть качается и трещит. Стен не видно, не видно лица соседа, не видно, с какой быстротой поднимаемся. Да и поднимаемся ли вообще? Может быть, давно неподвижно висим в темном колодце над пропастью.
Что это? Звук не похож на грохот железных шин, не похож ни на один из глухих шумов там, внизу.
Точно кто-то поет, нечеловечески огромная глотка.
Светает. Все стало видно. Вот чьи-то ноги на уровне моих глаз. Пояс. Лицо.
А непонятный звук все гремит, как песня, как гимн.
Какая масса света! А этот звук, — я не узнал его. Ведь это же ветер! Как чудно он поет!
Шагаешь по веселой траве — и не веришь, что там, на сотню метров под ногами, — улицы, железные дороги, гремят машины, работают люди. Что я шагаю высоко над их головами.
1 Обушок - особого вида молоток на длинной ручке.
2 Коренной штрек - главный, основной откаточный штрек.