... А Обь-река пала в море двема устьи.
Летопись
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Призрак гор. — За шахматами с командиром. — В мире светло. — Аксаково. — Последний отряд тайги. — Максимкины фокусы. — Авария.
Спокойной гладью Полуя вошли в широкую Обь. Туман совсем рассеялся. Необозримая, лежала перед глазами тундра.
— Смотрите, — сказал Иван Иваныч, командир, — Урал.
С запада на горизонте громоздились облака. Я взял бинокль. Белые, почти неотличимые от гряды облаков, поднимались высокие призраки гор.
«Зверобой» шел медленно. Впереди проплывали утки. Носились чайки. С берега поднялась крошечная трясогузка, волнистым полетом пронеслась над водой, села на борт. Попрыгала, попиликала — и улетела назад на берег.
В командирской каюте, на койке (койка да столик, вот и вся каюта) я играл с Иван Иванычем в шахматы.
— Скажите, — спросил я, — дисциплинка-то у вас не слишком того? Шах! Как вы решаетесь на серьезное дело с такой командой: с этим коком и Пузатых? Карское море — не шутка.
— Команда? — переспросил Иван Иваныч. Он обдумывал свой ход. — Команда у меня — отличные ребята. Беру вашего слона.
— Концы-то отказывались отдать. Ладью за слона? Что ж, у меня качество. Что вы будете делать, если в море такая шутка?
— В море! Никогда! Пузатых — отчаянный трус, вредитель и классовый враг. Ребята отлично это понимают. В море дело серьезное, и он сам знает, что там его в два счета выкинут за борт эти же самые ребята, ежели что. На суше он куда вреднее. Держу: дело знает — использую как спеца. Здесь он весь наяву. Ферзю вашему шах.
Ровно тукает мотор.
— Аах-ха-хаа! Аах-ха-ха! — смеются большие белые чайки, сибирские хохотуньи.
Мы кончаем партию, садимся на полубаке.
Плоские берега: земля кончается. Вода огромна. В мире просторно и светло.
Иван Иваныч рассказывает:
— В девяносто девятом получил шкипера дальнего плаванья, в южных морях плавал. Там все до точки известно. Тут — ни черта. Двенадцать лет плаваем, а ничего еще не знаем. Трудное море.
— Но — обождите — найдем путь. Нашли же девять веков назад новгородцы. В этом году пошла экспедиция на лодках по их пути: через весь Ямал из Байдарацкой в Обскую губу. Почему, думаете, самоеды волосы стригут «под горшок»? От новгородцев это у них осталось. Дети. И хорошие, честные дети. Пришлось мне раз оставить муку на Ямале. У самоедских чумов оставил. Сотни мешков муки. И только брезентом прикрыты. На другой год вернулся — и хоть бы один мешок тронули. А жили — известно, как живут: впроголодь.
* * *
Светло в мире.
Мы уже перевалили Полярный круг: он проходит чуть северней Обдорска. Здесь один раз в году солнце круглые сутки остается на небе. Здесь один раз в году круглые сутки ночь.
Идем под правым берегом. Берег буграми, на нем густая, но низкая тундряная растительность: лазуны. Местами еще деревья стоят в рост: ели, лиственницы. Не хочет сдаваться тайга: где можно — за горкой, за ветром вскакивает — делает перебежки.
А уж где никак нельзя, — где выпрямишься — и ссечет Север: северный смертельный ветер, —там уж хоть как- нибудь, хоть ползком.
* * *
Валентин, как выехали, схватил кисти, бешено мажет этюд за этюдом.
Бросил кисти. Сидит на сложенном бочкой канате. Подобрал руки под коленки, глядит и глядит.
Потом опять схватит кисти, бросит на бумагу все, что вобрал в глаза.
Летят гуси. То длинной, волнистой цепочкой, то кучкой тянут и тянут к югу.
* * *
Солнце зашло. Светло в мире. Простор.
И от этой ли просветленной дали, оттого ли, что привычно делятся сутки на день и ночь, кажется: просторно и время, медлит оно, течет без сроков, как сон, без берегов, как вода кругом.
Качаются чайки вдали. Поскрипывает такелаж. Палуба пахнет смолой и мокрой веревкой.
На палубаке дуется Иван Иваныч в домино с матросами. Валентин недвижим и безмолвен.
Все это скорей похоже на воспоминание, чем на жизнь.
И только Максимка-мотор отстукивает секунды ровно, четко, как часы. С каждым ударом вылетает из борта колечко дыма. Колечки одно за другим быстро-быстро вылетают из борта, несутся по воздуху — и плашмя ложатся на воду. И мгновенно тают.
Это похоже на игру в серсо.
Настает тишина. Ветер стих. И не летят гуси.
Впереди громадная, золотисто-жемчужная поднимается луна.
Снова начинается ветер — теперь с другого борта. Он подхватывает дымные кольца мотора, кидает их вверх. Они взлетают и тают в воздухе.
Снова летят гуси. Легкие сумерки.
— Дать электросвет! — командует Иван Иваныч.
Высоко на мачте зажигается маленькая электрическая лампочка.
Надобности в огне никакой. Мы понимаем: это — для шику.
Подходим к Аксакову. Отошли уже семьдесят километров от Обдорска.
Тут пристань. Вот тебе и «последний на Севере пункт колонизации — Обдорск!»
Устарела, совсем устарела «Дорожная и настольная книга для русских людей».
Меж горок несколько строений, дома, бараки, склады: консервный завод. Он выстроен совсем недавно, но работает уже полным ходом. Отсюда отправляют рыбные консервы на север — в Новый порт на Ямале, на юг — по Оби до Тюмени; здесь снабжают консервами проходящие экспедиции.
Иван Иваныч посылает двух матросов на берег: за котлами, за консервами. Максимка, наш мотор, недоволен остановкой. Он пыхтит и плюется дымом — на холостом ходу.
Удивительно видеть завод в этих диких, безлюдных местах. Черная труба дымит, мелькают фигуры рабочих, тарахтят бочки. Два парохода у пристани — «Инденбаум» и «Уралобком». С одного сгружают, другой грузят, кипит работа. А рядом на горках — последний кусочек леса вступил в неравную борьбу с севером: страшный и жалкий вид!
Несметная сила тайги послала батальон смельчаков воевать холодные земли. Здесь на холмах был бой — долгий, упорный, жестокий бой. Бойцы состарились в беспрерывных битвах.
Они удержали холмы за собой.
Сколько их пало! Строгий строй разбит. Ряды разрежены. Сраженные падают на руки рядом стоящим, те их поддерживают — мертвых — сами полуживые, искалеченные — и гнутся под тяжестью трупов.
Деревья — призраки. Ели с отрубленными лапами, исковерканными стволами, напрочь снесенными головами. Корявые лиственницы с судорожно скрюченными руками. Растрепанные березы со свернутыми на сторону головами. Вечный предел положен тут тайге. Дальше продвигаться деревья могут только на коленях, ползком, прижавшись к земле.
А человек?
А рабочий человек спокойно и деловито строит тут свой завод. Поставил ногу — и шагает дальше.
— Вира якорь! — приказывает Иван Иваныч.
Матросы уже вернулись с берега. Они привезли котлы и бочки консервов.
Максимка-мотор от скуки устроил настоящую дымовую завесу. В дыму исчезают «Инденбаум», «Уралобком», пристань, завод.
Но вот пошли. Максимка сразу успокоился, пускает свои воздушные колечки. Уходит берег.
Кругом опять вода, вода и прозрачная кристальная ночь. Ветер.
— Поднять паруса! — командует Иван Иваныч.
«Зверобой» вошел в Обскую губу.
Опасное место: могучая река выносит сюда ил и песок, громоздит под водой горы. Сносит подводные горы и воздвигает их в других местах, перекатывает с места на место.
Нет постоянного фарватера. Не угадаешь пути — посадишь судно.
Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.
Койки по стенам в два ряда — под самый потолок. Посредине стол. На нем матросы с азартом дуются в домино.
— Один очёк — азы!
— Дупель!
— Врешь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!
Сквозь сон — что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, дает перебои?
Нет, сердце в порядке — как часы. Так что же?
Ах, да: Максимка! Опять, верно, дурит, дым пускает, точно маленький с папиросой.
Не мешай спать, Максимка, не дури! Так мало ведь осталось спать.
* * *
Просыпаюсь — уже утро! Никого в кубрике.
Максимка молчит: мы стоим.
Выхожу. Теплое солнце уже вылупилось из блестящей, холодной, как скорлупа, воды. Вода, кругом вода, нигде не видно берега. Матросы маются на баке без дела. Иван Иваныч среди них — глаза совсем ушли под крыльцо.
Поломался мотор. И нас нанесло, посадило на мель.
— Аах-ха! Аах-хаа!—смеются чайки, кружат над нами.
Говорят, флагманское судно экспедиции замечено в бинокль.
Послана лодка.
Проходит час, проходит другой. Летят гуси, проносятся стайки куликов. Утки ныряют со всех сторон.
— ближе рискованно. Командиры переговариваются в рупоры. Кругом мели — можно так посадить судно, что и не сдерешь.
Подходит шлюпка. Матросы забирают и везут лёготь — тонкую веревку: к ней привязан канат.
Мы — на буксире. Пошло флагманское. Тихонько качнулся, дрогнул — и сдвинулся «Зверобой».
Слезли! Теперь только бы не налететь на другую салму.
Матрос на борту с длинным, в разноцветных кольцах шестом. Он мерно опускает шест в воду и вытягивает его, опускает и вытягивает, и каждый раз, как опустит, выкликает глубину.
— Три!
— Сейчас сядем, сядем! — шипит Пузатых.
— Три! Четыре!
Все молча слушают выкрики: удастся попасть в зерло, или опять ткнемся в мель?
— Четыре с половиной! Три! Два с половиной!
— Я говорил, говорил! — шепчет Пузатых.
— Три! Два с половиной! Четыре! Семь! Семь с половиной!
Все улыбаются.
— Восемь!
— Еще такую надо! — кричит матрос и с грохотом кидает разноцветную палку на палубу.
Вдали показалась узкая полоска земли. Вот она — последняя земля, долгожданный Ямал — Конец Земли!
Жалкое зрелище! Где осталась бескрайняя мощь земли, ее гордые горы, высокие густые леса?
Океаном сомкнула землю вода, утопила в себе, иссякла земля, истончилась — и концы в воду.
Чуть хватает еще сил выставить из волн свою плоскую спину. Ни бугорка, ни деревца, — кочки да травка, да мох.
То тут, то там поднимается из воды острая головка на тонкой шее, точно нас окружают десятки невидимых подводных лодок.
Мелькает серо-стальная спинка.
Тонкая шея сгибается, змеей уходит в воду. Незаметно уходит в воду серая спинка — и нет ничего над волнами.
Гагары.
Привольно тут этим древним морским птицам.
Но как же, как же тут жить человеку?
И вот мы подходим к Пуйко.
Нам рассказывали в Свердловске: Пуйко — это название дано месту по имени одного из ямальских самоедских родов. Здесь — летняя стоянка самоедов-рыбаков. Оленей мы и тут не увидим: олени сейчас далеко в тундре, на ягельниках.
Еще раз — как в детстве — удивленно и остро переживаю непонятное имя:
Самоеды, самоедь, самоядь.
«Зверобой» идет протокой меж низких зеленых берегов.
Еще поворот — и мы у самоедов.
— и Иван Иваныч, командир, говорит:
— Ну, вот и добрались.
— Позвольте, что же это? — изумляюсь я.
Так было раз со мной в Ленинграде.
Я долго собирался на фильм из быта русской деревни—«Бабы рязанские». И все как-то не удавалось попасть.
Я и зашел: как раз было свободное время.
Сеанс уже начался. В кассе быстро выдали билет, и гражданка с карманным электрическим фонариком указала мне мое место в темном, набитом невидимыми людьми зале.
Я сел.
«Часть вторая», — подрожали на белом полотне буквы и исчезли.
Появилась картина.
Короткая улочка, дощатые дома по краям, бараки.
Вдруг замелькали ружья, револьверы. Какие-то люди в лохматых штанах, в широкополых шляпах-сомбреро выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у крыльца лошадям, вскочили в седла.
Совсем это не было похоже на то, что я ожидал увидеть.
Короткая улочка, десятка два деревянных домишек, бараки. Какие-то люди в сапогах, в штанах, завязанных под мышками, выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у берега лодкам, вскочили в них.
— Позвольте, что же идет? — недоуменно спросил я соседа в кино.
— Американский фильм. — И он сказал названье.
— Позвольте, что же это? — спросил я Иван Иваныча, командира, — и был почти уверен, что он сейчас тоже ответит мне: «американский фильм».
— Пуйко.
Там, в Ленинграде, я поверил старой афише и попал впросак. Видно, и тут тоже.
— И это — самоеды?
— Зачем? Русские. Рыбачий поселок тут. Пески кругом замечательные — тысячи пудов красной рыбы дают на консервный завод в Аксаково.
— Вот тебе так! А где же самоеды?
— Откочевали. Хотите самоедов поглядеть, поезжайте в Хэ.
— «Зверобой» пойдет в Хэ?
— Загляните завтра, сейчас чиниться будем. Там посмотрим.
«Зверобой» подошел к пристани.