Там они нашли много такого, что могло привести их в восторг, но ничего достойного удивления.
Марк Твен. «Том Сойер»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пуйко. — Вывески. — Маленький осетр. — Душегубка. — Неведомая золотая птица. — Что такое тундра. — Кулики. — Железный глаз. — Песок-Страданье. — «Зверобой» ушел. — Лярус ауреус.
Удивительно на краю света, среди воды и хлипкой тундры, в безлюдной пустыне наткнуться вдруг на вывески: «Фельдшер». «Прием телеграмм производится...» «Общественная столовая».
«Штаб».
Здесь утвердился боевой ловецкий отряд.
С десяток изб, склады. И все это — на небольшой площадке, отвоеванной у низкого, но упрямого кустарника.
От каждой избушки в болото, в тундру — долгие мосточки и в конце их две-три кабинки — уборные. Так, в крошечном ловецком поселке на Конце Земли общественных уборных больше, чем было их до революции во всех городах России.
В штабе нас приняли радушно. Но в ловецкой столовой не оказалось лишних порций для всех приезжих.
Высокий остроплечий астраханец, начальник промысла, подозвал мальчика лет восьми.
— Сведи-ка товарищей на склад, отбери им маленького осетра.
Я пошел за мальчонком в обширный сарай. Там на нарах грудами лежали саженные, распластанные, золотые от жира осетры. И к потолку рядами были привешены такие же соленые рыбы. Мальчонок выбрал из самых мелких осетров одного пожирней.
— Бери, дяденька. Этот хорош будет.
Острая морда рыбины была взнуздана веревкой. Я потащил подарок за эту веревку, держа на отлете — чтобы не запачкать жиром одежды. Я держал руку с веревкой на высоте своего подбородка, а хвост маленького осетра волочился по земле. Полтораста шагов до штаба достались мне трудно: рука затекла.
Мы недолго оставались в штабе: тут люди стремительно проворачивали свои ловецкие дела, и нам не хотелось путаться у них под ногами. Мы собрались в тундру на охоту.
— Хотите, проедем на остров, — предложил молодой ловец Гриша. — Я нынче выходной, могу показать места. Может, и гусей найдем.
— Замечательно! Едем, мы готовы.
— А где же ваши сетки? Накомарники?
— Наплевать. Не загрызут же комары.
— Как сказать? Я-то привычный, а вам советую.
Гриша достал у товарищей накомарник — один на двоих. Другие все были заняты.
Мы отправились.
Комары взяли нас в работу сразу же.
Валентин великодушно предоставил накомарник мне первому. Я натянул марлю на голову, насадил сверху кепку и почувствовал себя как лошадь, которой надели на морду мешок.
Дошли до протоки. Здесь на берегу лежали три узкие лодочки-долбленки. Валентин легко столкнул одну, смело вскочил в нее — и вдруг, как стоял с ружьем через плечо, так и лег в воду — исчез из глаз.
Это произошло так быстро и неожиданно, что на миг я опешил. В следующий миг Валентин уже выскочил из воды и шагнул на берег. Весь в тине и траве, он был похож на водяного. Меня душил хохот.
Валентин ругался, пока не обсох.
Вычистили и вытерли его ружье, спустили на воду другую лодчонку — чуть побольше — и осторожно уселись: Валентин с Гришей — в греби, я — на рулевое.
Узкая душегубка шатка и валка, — сиди, не ёрзни, — и летит по воде как по воздуху.
Протокой быстро выскочили в широкий, сильный рукав Оби — на самое быстро.
Как ни нагребаюсь остроконечным-веслом, стремительно сносит течением, большие волны мягко, но мощно ударяют в борт, грозят перевернуть проклятую посудинку.
«Выкупаться-то не беда, — думаю про себя. — А вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
— Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
— Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
— Ух, ты!..
Нырнешь, пожалуй.
Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На кромке песчаного берега сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
— Гриша, не знаете, что это?
Ловец продолжает грести, но оборачивается.
— Филин вроде.
Филин! Филина я бы за версту узнал: сидит столбиком и уши. Тело-то держит, как чайка!
— Халей, может?—недоумевает ловец.—Цвет только...
— В том-то и дело — цвет!
Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью — большую чайку. Молодой халей белый с серым, старый—весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совсем темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.
Повернулась грудью — грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильней.
Быстро перебираю в уме другие породы крупных чаек. Клуша? Бургомистр? Громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом. Значит, это что-то необычайное, может быть, еще неизвестное даже науке.
Теперь только бы подпустила на выстрел!
Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт — и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
— Сели!
Я вскочил на ноги.
Птица сейчас же разняла длинные крылья и поднялась на воздух.
— Уйдет!
Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, Шольберг, друг, не выдай!
Я вскинул ружье и выстрелил.
Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась.
Я выстрелил из другого ствола.
Птица перевернулась и упала на воду с распластанными крыльями.
— Гляди, гляди! — крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом.
Было на что поглядеть: точно взорванный выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это вылетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток.
Но мне было не до них.
Я кинулся к своей необычайной добыче.
Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
Передо мной качалась на мели невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Вблизи она вся отливала золотом, нигде не было ни перышка белого. Только красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва. Я сразу решил:
— Конечно, новый вид! Назову ее Лярус ауреус — золотая чайка.
— Гуси, гуси! — раздался сзади крик.
Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом: чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник.
Уже вдали где-то звучал звонкий гусиный гогот. Я узнал по голосу большую белолобую казарку, и сразу вспомнилось самоедское меткое ее названье: сенгрыянту— колокольчик-гусь.
Я кинулся догонять товарищей.
Тундра, низкая тундра.
Тундра — это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, комары, и очень много сырости, тучи куликов, уток и тучи комаров.
Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Тучи куликов рассеялись и быстрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
Каждого из нас окружило жадное поющее облако и двигалось вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в нос, в уши, в рукава и жгли, жгли, жгли, — тысяча уколов в минуту!
На мне не было накомарника: его надел Валентин. Но разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных, мельчайших этих убийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы.
Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны. Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
Я шел по залитой водой траве, в одной руке держал ружье, другой то и дело стирал с лица пот вместе с сотнями комариных трупов.
Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял их: все это были простые турухтаны; петушки — зовут их ловцы, нгай-вояр — «голова в коросте» — зовут ямальские самоеды.
Вдруг что-то с шумом разрезало воздух у меня за спиной.
Как ни быстро я обернулся, я не мог разглядеть уже далеко умчавшуюся птицу.
Через несколько шагов такой же шум послышался сбоку.
В этот раз я вовремя повернул голову — и узнал пронесшуюся мимо меня птицу.
Это был мертемпа-и-ерти — «делающий ветер», сукалень-кулик.
Так без выстрела я добрался до тихого сора — залива.
Здесь вода вся в волдырях, хоть и прозрачна, под ней золотится песчаное дно. Повсюду из дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, все куда-то торопятся.
Я думал сначала — газ. Оказалось — роднички чистейшей холодной воды.
Легкими зонтичками поднимаются из воды хвощи, трава — густыми шапками.
Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится.
Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз.
Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
Я не знал, кто это — зверь, птица, змея?
В траве ничего не шевелилось. Не шевелился и я. Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул. Я тихонько шагнул вперед. Глаз исчез.
Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырвалось. Я сделал еще шаг — опять ничего.
Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.
Я приложился — и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
Я поскорей опустил ружье: ведь, это был «железный глаз» — ёзе-сёу, это была утка, крупный нырок — морская чернеть — со своими утятами.
Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо — труба у пароходика. Птенцы — еще не оперенные, в пуху — вытянули шеи вперёд и как веслами гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирали изо всех своих, маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
На Оби был ветерок. Он сдувал комаров.
Тут можно было отдохнуть.
Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.
Мы закурили.
— Глядите, — сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. — Там салма, мель.
Мы зовем эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучимся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки — живьем грызут. Чистая смерть. Утро поработал — два дня потом больной лежишь.
Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.
Не легкий труд рыбарей на Оби.
Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.
Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.
Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.
Подойдешь — всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, — где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, — только шилохвости да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.
Охота была удачна: все вернулись к лодке с утками-острохвостами.
Валентин свалил одну с большой высоты, прямо с неба, уверял он. Первая его утка.
— Батеньки, да на вас лица нет! — закричали ловцы, когда мы приблизились к стоявшей на столе большой керосиновой лампе.
Нельзя было выбрать более неудачное выражение: лица на нас было даже слишком много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли с кулак каждое.
Я всем показал удивительную мою чайку.
— Халей, — говорили ловцы.
— А цвет, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
— Цвет действительно непонятный. Не видали таких.
Я торжествовал.
* * *
Утром поздно проснулись — и узнали, что «Зверобой» с другими судами экспедиции Рыбтреста ушел на север.
Для нас это был большой удар. Времени у нас оставалось меньше недели, а мы еще не добрались до самоедов.
— Поживете у нас, — утешали ловцы. — Со дня на день должен прийти снизу, из Тобольска, большой пароход. Он пойдет до Хэ.
Выбора у нас не было.
Послали телеграммы друзьям в Ленинград:
«Привет с Конца Земли».
— Сколько же отсюда пройдет телеграмма до Ленинграда? — спросил я у телеграфистки.
— А уж как повезет вам. Вот придет пароход, заберет почту и телеграммы, пойдет в Хэ. Вернется в Обдорск, там и сдаст на телеграф.
* * *
Я вытащил определитель птиц и все приспособления для снимания шкурок. Но сколько ни бился с определением, выходило — халей.
Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, красное кольцо вокруг глаз. Против говорил цвет.
Вывод мог быть один: порода чайки, очень близкая к сибирской хохотунье, халею, но резко отличающаяся от нее цветом. Мною открыт новый вид — лярус ауреус.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
— Кой черт! — выругался я про себя. — Где я вымазал их маслом?
Я понюхал свои руки. Они пахли дегтем.
Я посмотрел на чайку — и мне все стало ясно.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек необычайной красоты — золотая чайка, лярус ауреус!
Об этом я не решился спросить у ловцов, чтобы не напомнить им о халее несказанного цвета.