• Приглашаем посетить наш сайт
    Шмелев (shmelev.lit-info.ru)
  • Конец земли. Глава десятая.

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

    — Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки.

    Шекспир «Король Лир»

    И хаос опять выползает на свет, Как во времена ископаемых.

    Б. Пастернак

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    Простая серая ворона. — Тропочкой подле гóру. — Тальниковые куры. — Ягоды. — Водяной сармик. — Жалкая старушка цепляется за ноги. — Священный ханновей. — Индусская сказка про жабу и тысяченожку. — Гроб с колокольчиком. — Тревога. — Север. — Сила не берет. — Священная лиственница.

    Первый раз в жизни очутился я в таком месте, где нет ни воробья, ни галки. О кукушке здесь и слыхом не слыхивали.

    «Одна ласточка не делает весны» — говорит старинная поговорка.

    Тут ласточек совсем нет. Нет даже грача. Того самого грача, что у нас в Ленинграде прилетает первый и делает весну. Тут первая из перелетных прилетает ворона, обыкновенная серая ворона.

    Зимой самоеды живут на месте. Зима — тяжелое время. Им только бы дотянуть до весны.

    И вот прилетает ворона. Этот день — большой день, единственный в году праздник.

    Уорнга-яле, ворона-яле — вороний день.

    День самоедского Нового года.

    С этого дня самоеды начинают кочевку, чум за чумом уходит на север.

    Следующий новый год — Покрду-яле — 14 октября. С этого дня последние чумы снимаются с севера Ямала и уходят к югу на зимовку.

    — А что у вас тут петухи не поют? — спросил я хозяйку за утренним чаем.

    — А нет их. Пытали курочек держать, да всех собаки порвали.

    — И голубей нет?

    — Летось прилетели, жили, да зимой всех холодом побило.

    — А где у вас тут поблизости птицы побольше, мелкой и всякой?

    Хозяйка кинула рукой вдоль берега.

    — Тропочкой, все тропкой подле гóру пойдете, пока не ляжет вам поперек Хэнская речка. Как будет вам Хэнская речка, тут сор большой начнется. На том сору всегда утка, а в гору пойдете — по левую руку все гора будет, —там озера и на озерах разная птица.

    * * *

    Разная птица началась куда раньше Хэнской речки — сразу за чумами. В кустах то и дело перепархивали, мелькали красными головками чечетки, потрескивали дрозды. На открытых дюнах перебегал рюм — рогатый полярный жаворонок. Сиденице — «дважды кладущий яйца» — называют его самоеды; в короткое полярное лето эта расторопная птичка два раза успевает вывести птенцов. И по всему берегу провожали нас садобе-пыесаркаптам — «черту нос затыкающая» — белая трясогузка, а впереди бежал и кланялся, кланялся хоэдсармик — «святой зверь» — зуек. Зверь ли, птица ли — у самоедов все одно слово —сармик. Просто сармик значит зверь. Просто зверем, как и у нас во многих местах в народе, у них зовется волк.

    Чуть заметная в песке тропка отошла от воды, зарылась в кустарник, и тут вдруг у самых наших ног — ко-ко- ко! ко-ко-ко! — и как ветром взметнуло бумажки — взлетели крупные белые птицы.

    С детства привычным движением, движением бессознательным и более быстрым, чем мысль, я сорвал с плеча ружье и раз за разом выстрелил в улетающую стаю.

    — Оглушил, черт, на оба уха! — выругался Валентин. — Стебает, сам не знает куда...

    Но такая быстрая стрельба, без прицела, как камнем швыряешь, редко бывает неудачной у привычного к дробовику человека. За кустами мы нашли одну убитую птицу, немножко подальше — другую.

    Это были тальниковые куры — нéро-хонде — тундряные белые куропатки.

    Скоро мы дошли до маленькой Хэнской речки.

    Я вышел по речке к обширному сору. Здесь на песок медленно и полого выкатывались длинные волны. Птиц нигде не было видно.

    Неподалеку на берегу лицом к воде стоял самоедин и от времени до времени принимался вдруг кричать дико и пронзительно. Наверно, он и распугал всю утку. Слов я не понимал, но явно было, что он кого-то звал.

    А в руках он держал длинное ружье.

    Напрасно я всматривался в широкий водяной простор: он был пуст. Нигде ни лодочки, ни даже утки или халея.

    Самоедин опять закричал. Теперь похоже было, что он обкладывает кого-то нехорошими словами, русскими словами.

    «Кого это он? — недоумевал я. — Воду, что ли? или ветер?»

    Я тихонько приблизился к нему.

    Вдруг далеко на воде мелькнуло что-то темное, круглое: мне показалось — мокрая человеческая голова. Но она скрылась так быстро, что я не поручился бы за свои глаза: может, и привиделось.

    Самоедин опять закричал, еще громче прежнего, и поднял ружье.

    Он обернулся, и приветливая улыбка замаслилась на его темном лице.

    — Кого это ты?

    — Сало нада, ремень нада.

    Я ничего не понимал: из утопленника; что ли, решил он добыть себе сало и ремень?

    Тут опять мокрая черная голова высунулась из воды, еще дальше от берега, и самоедин закричал.

    На этот раз я успел разглядеть, что это была за голова, и расхохотался.

    — Такой охота, — весело объяснил самоедин. — Человек на берегу кричать, — водяной сармик не терпит. Приходит близко глядеть. Тогда стрелять.

    — Морской заяц?

    — Морской заяц большой. Это маленький. Нерпа, нерпа.

    Он еще покричал несколько раз. Но зверь не показывался больше.

    Потом я узнал, что это здесь обычный способ охоты на тюленей.

    Нерпа до смешного любопытна. Она не может удержаться, чтобы не подплыть, не посмотреть, кто это стоит на берегу и кричит. Тут ее и бьют.

    В Обской губе два тюленя — нерпа и крупный морской заяц.

    Шкура их идет на ремни для постромок и на пошивку непромокаемых сапог. Жир самоеды едят сами и кладут в песцовые ловушки для привады.

    Зимой промышляют тюленей на припае1 у продухов. Это очень опасная охота: большие куски льда часто отрывает от припая и вместе с охотниками уносит в океан.

    * * *

    На горе открылась нам безотрадная мокрая степь — тундра. Она холмилась, кой-где на склонах стояли невысокие корявые деревья, распластались кустарники — лазуны. В низинах и падях поблескивали озерки.

    — Смотри: княженика, сморода! — крикнул из кустов Валентин.

    Удивительным кажется, что эта вымокшая насквозь земля, такая хлипкая и беспомощная, может еще родить плоды.

    — золотистой, распаренной, сладкой, — нашли много брусники.

    Еще удивительней было найти на корявой низкой сосенке большое беличье гайно из сучьев, с сухим мохом внутри. Оно было заметно издалека, и его можно было достать рукой.

    Я прямо глазам своим не верил: что делать здесь, в тундре, лесному зверьку? Как белка живет здесь, на низеньких, редких деревьях, среди этих мокрых пространств?

    Хозяйки дома не оказалось. Мы пошли дальше.

    Начался мох, олений мох — ягель. Сухой — он ломкий и хрустит под ногами, как жухлый осенний лист. Но тут в нем столько влаги, что идти по нему — наказанье.

    Сапоги невыносимо увязали в мох, почва под ногами качалась.

    Тело исходило потом, к нему липла одежда, а лицо и руки полосовал, жег холодный ветер.

    Мы опустились в низинку. Ветер перестал мучить, но облепили, беспрерывно кололи мошки.

    Перед нами лежало небольшое озерко, все затянутое травой. Его окружал низкий кустарничек.

    Мне некогда было разглядывать, что это за растения. Валентин уже грохал в озерко.

    Я торопливо пробирался через кустарник. Цепкие ветки охлестывали сапоги, хватали за ноги, не давали идти, не пускали к озеру.

    Это сопротивление раздражало, выводило из себя. Казалось, густая, жадная растительность нарочно цепляется, нарочно держит.

    Наконец ноги совсем увязли в каких-то не то корнях, не то ветвях, ползущих по земле.

    Я должен был остановиться, помочь ногам руками, — и тут внимательней взглянул на державший меня кустик.

    Что за дикая нелепость? — береза!

    Коричневатой кожицей покрытый ствол, крошечные с зубчиками листья — ошибиться было невозможно: этот жалкий кустик, это пресмыкающееся растеньице — взрослая, даже престарелая береза. Я, как великан выше леса стоячего, запутался ногами в березовой роще!

    Стало смешно и горько: во что превратился тут лес! Север бросил его на колени. Север превратил его в жалкого ползучего гада.

    Старушка крепко обняла мои ноги. Я осторожно высвободился и пошел дальше.

    Мы смело вошли в неглубокую воду озерка: ведь, тут не провалишься, не ухнешь в окно: под водой всюду твердая почва — вечная мерзлота.

    Здесь не нужна охотнику собака: утки снимаются из-под самых ног или спасаются вплавь. Я стрелял взлетающих, Валентин — уплывающих.

    Священный ханновей!

    Мы охотились в его участке. Он не мог потерпеть этого, это было нарушение его прав.

    Он тем и славен у самоедов, за то и считается священным, что охраняет живущих вокруг его гнезда птиц; никому не позволяет их трогать.

    В тундре постоянно находят гнезда священного ханновея среди гнезд гусей и казарок. Сильный и смелый хищник, он не только сам не трогает мирных своих соседей, но и защищает их от других хищников. К его владениям не смеет приблизиться ни коварный песец, ни лютая полярная сова, ни сам могучий орлан-белохвост. Священный ханновей кидается на них с высоты, и с позором от него бежит и песец, и сова, и громадный орлан.

    В тундре нет птицы отважней и быстрей священного ханновея.

    Мы невольно залюбовались его полетом. Косые острые крылья стригли воздух как ножницами. Он легко взносился вверх и кидался оттуда на нас с такой быстротой, что глаз успевал схватить только мгновенно тающую в воздухе серую полоску. Он падал к самым нашим головам и в последний миг с непостижимой ловкостью круто бросался в сторону, делал дугу и взмывал в высоту.

    — Теперь понимаю, — сказал Валентин, — почему в песнях поется о соколиной отваге. Как русское-то его имечко?

    — Сапсан, перелетный сокол. Тронутся гуси и утки на юг — и он полетит за ними. Тогда для них пощады не жди от него.

    * * *

    — Пошли, — говорит Валентин. — Солнце уже низко, а мы не ближе как верст за десять от Хэ.

    — Куда же ты пошел?

    — Домой.

    — Стой! Хэ не в ту сторону от нас. Вот в эту.

    — Смеешься? Мы же отсюда пришли. Ветер все время был нам в затылок.

    — Значит, ветер переменился. Хэ в этой стороне.

    Я показывал прямо. Валентин — влево. Никто из нас не был до конца уверен в своем направлении. Кругом простиралась однообразная тундра, она холмилась, и каждый холм был похож на другой, как в море похожа волна на волну.

    Мы колесили по тундре с утра, компаса у нас не было с собой, мы полагались только на свой инстинкт охотников и бродяг: идешь по совершенно незнакомой местности, не думаешь о возвращении, а сам бессознательно примечаешь направление.

    Если б не заспорил Валентин, я бы так бессознательно и повел его в ту сторону, куда, казалось мне, надо было идти.

    — А чем ты докажешь, что сюда надо? — спросил Валентин.

    Это был жабий вопрос. Такая ехидная жаба была в старой индусской сказке про тысяченожку.

    Приплелась и жаба. Жаба завидовала тысяченожкиной славе. И вот, когда тысяченожка взошла на пень и хотела уж начать свой дивный танец, жаба выползла вперед и спросила:

    — Скажи, прелестная, когда ты, танцуя, поднимаешь свою пятую ножку, что делает твоя четыреста сорок четвертая ножка? А когда ты опускаешь на землю семьсот двадцать первую свою ножку, что делаешь ты своей девятьсот третьей ножкой?

    Тысяченожка стала думать про свои ножки, — что каждая делает во время танца, — и все это кончилось ужасно печально: тысяченожка не знала больше, как быть со своими ножками, какую поднять, какую опустить. И чудесный танец не состоялся: она не могла сдвинуться с места.

    Мы стали думать, какое направление правильное, и каждый разуверился в своем направлении и не двигался с места.

    Конечно, мы заблудились, закружились, как тут говорят. Солнца давно не было: оно скрылось за тучами.

    Мы подумали и сделали так: разделили угол между моим и его направлением пополам и пошли по этой средней линии. Надежды, что это и есть правильный путь, ни у кого не было. Зато оба в равной мере отвечали за свою половину ошибки.

    Это было неверно, но здорово справедливо.

    Мы пошли, и священный ханновей полетел за нами.

    Ветер стал еще холоднее.

    Мы то взбирались на холмы, то сбегали в сырые низины. В низинах росла благодатная золотая морошка, на склонах ютились кусты кислейшей красной смородины и редкие невысокие лиственницы. На вершине холмов ничего не росло, кроме травы.

    Холодный ветер тут сек лицо, как саблей.

    — Тут ни зверь, ни птица не выдержит, — решил я вслух. — Самая пусты... Бей их, бей!

    Перед нами, будто кто перину распорол, пустил пух по ветру: брызнула из-под ног громадная стая белых куропаток.

    * * *

    Нагруженные дичью, мы шли уже час, шли другой, священный ханновей давным-давно отстал от нас, вернулся в свои владения, — а Хэ все еще не было видно.

    Кругом ничего не было, кроме все той же холмистой серой тундры да серого — в тучах — неба.

    От времени до времени мы замечали на кустах белые кости, белые голые головы с черной дыркой вместо носа: рога и черепа оленей. Местами рога нагромождены были высокой кучей — жертвенные места самоедов. Все, так сказать, полезнейшее утильсырье, драгоценная кость.

    На одном из холмов мы наткнулись на сколоченный из белых досок гроб. Над ним стояли шесты с перекладиной, как маленькая виселица. Рядом валялась полозьями вверх полуистлевшая нарта.

    На перекладине маленькой виселицы висел колокольчик.

    Самоеды — родственники похороненного в гробу — приезжают к нему в гости, звонят в колокольчик: «Здравствуй!» Рассказывают ему про свою жизнь.

    Опять мы опустились в падь, опять полезли на склоны. И то ли склон круче, то ли холм выше, то ли сами мы начали выбиваться из сил, только этот взъем показался нам куда тяжелей других.

    Мы с трудом взобрались на него — и тут неожиданно внизу открылось нам море - Обь.

    Страшное оно стало: потемнело, все в сердитых белых баранах.

    Ветер дул с севера.

    Мелкие птицы все попрятались. Затаенная какая-то тревога чувствовалась вокруг.

    Мы вышли за Хэнской речкой. До дому оставалось два - три километра. Мы отыскали тропку подле гору, быстро по ней зашагали.

    Впереди показалась стая черных лодок. Как лебедь среди уток, возвышался среди них белый пароход. Лодки направили носы в одну сторону и молча плясали на месте странный, зловещий танец.

    Показались чумы. В сумерках они тоже были черными. Уже доносился до нас густой, тяжкий запах. Ни одного человека не было видно. И молчали собаки.

    Халеи, качаясь, белыми, бесшумными тенями проносились в воздухе, таяли в сумерках.

    Облака быстро, точно в бешеном бегстве, в беспорядке летели низко над горой.

    — Стой! Что это?

    Мы разом остановились, прислушались.

    Странный шум: будто стук костей о кости, будто сотни скелетов собрались там, за кустами, и пляшут, побрякивают костями. Совершенно непонятный звук и потому жуткий.

    Чтобы скорей покончить с неизвестностью, мы напрямик двинули через кусты.

    Сети! Они висели на жердях. Ветер шевелил их, подымал, швырял. Еловые наплывы, прикрепленные к верху сетей, стукались о кибасы — кирпичи в бересте, прикрепленные снизу.

    Вода заметно прибыла. Собак — ни одной.

    И на улицах поселка — никого.

    Якимыч встретил нас на крыльце.

    — Вы? Ну, слава те тетереву!

    — А что?

    — Как что? Уж думал, в тундре закружились или на беду в лодке по уткам отправились. Север же!

    Слово это — север — он произнес так выразительно, точно хотел сказать: дьявол.

    Только тут мне вспомнилось, что у самоедов север — сердитый бог, что-то вроде дьявола. Живет где-то во льдах полуночного моря, никто не видел — где. Как дунет оттуда — вся жизнь замирает, время останавливается, все живое ложится на землю, прижимается к земле: переждать, потерпеть, пережить.

    Мы порядком застыли и были голодны: с утра ведь кроме ягод, ничего во рту не было. Заботливая хозяйка уже давно ждала нас, подогревала самовар. Из печи появилась уха из моксуна, пирог с осетриной, вкусная жирная варка — местное блюдо: истолченный в порошок сушеный осетр в масле.

    Пир окончился морошкой и чаем. Мы ожили и решили ехать ночевать на пароход.

    Хозяин замахал на нас руками.

    — Что вы, что вы! С легкой силой ли против эдакого ветра? Тут мотор, вообще напежить, и тот не выстоит. Три дня теперь на берегу жить будете, три дня будет север дуть.

    — Почему же три? — улыбнулся я.

    — Север он, вообще напежить, как примется, так три дня подряд дует, а то шесть. На шестой день к вечеру если не уляжется — еще три дня прибавь. А летошний год было — двенадцать суток дул.

    — Значит, нам во что бы то ни стало необходимо сейчас на пароход.

    — Едешь, Якимыч? — спросил Валентин.

    — Попытаем, если хотите.

    * * *

    Огромная пустота гудела. В полутьме бурлила, грохотала вода, шипели на песке волны. Пароход, казалось, вдвое дальше от берега, чем был.

    Но он стоял на старом месте: так прибыла вода.

    Мы надели ружья на спину, наметили лодку поближе, пошли к ней по воде.

    Пологие волны упруго толкали, сбивали с ног, обдавали брызгами.

    Все-таки нам удалось дойти и вскочить в лодку.

    Мы насадили весла на тычки. Весла тут длинные, скорей морского, чем речного типа, но с нелепой лопатой на конце. Уключина тычком торчит из борта, на весле — железный ободок для нее.

    Якимыч сел на рулевое.

    Валентин бросился к своему веслу, и лодка — хоть медленно — пошла вперед.

    Главное было: когда подкатывал под нас вал, поднимал, — не дать ему увлечь лодку с собой, вырваться, перекатиться через него.

    Мы вырывались и летели вниз. И сейчас же снова нас подхватывал упругий вал, поднимал вверх.

    Было такое ощущение, будто передвигаемся по спинам горбатых каких-то чудовищ, стадом бегущих к берегу. Со спины на спину, со спины на спину, — и каждая новая спина все выше и выше.

    Вздынутая на хребет лодка почти вылезала из воды и сильно парусила. Север как руками упирался нам в спины.

    Якимыч что-то подбодряющее кричал с кормы.

    Так одолели мы половину расстояния до парохода.

    Вдруг треск. Валентин с размаху полетел на дно лодки ногами вверх.

    Прежде чем мы успели сообразить, что случилось, лодку подхватило, повернуло, нас обдало водой раз и два — и вышвырнуло вместе с лодкой на берег.

    Оказалось, Валентин сломал весло и часть борта с ним. К счастью, он не сломал себе шеи при падении.

    — Довольно? — спросил Якимыч.

    — К чертям лешачим! — злился Валентин. — Мы доехали бы, если б не эта гнилая деревяшка. Лодку надо взять побольше, тяжелую, чтобы не швыряло, как спичку.

    Мы взяли одну из лодок, лежащих на берегу, скатили ее в воду. Вода долго не хотела принимать ее, как капризный больной лекарство, — выплевывала назад.

    Наконец поехали.

    Ветер усиливался с каждой минутой. Он стал твердым. Мы точно сквозь тяжелый резиновый занавес старались пробиться.

    Лодка была тяжелей прежней, весла рвали руки в кровь.

    Якимыч орал что-то с кормы, клочки слов чуть долетали до меня.

    — ... ще! Нава... лись!... ддай!... ддай!

    Якимыч то взлетал куда-то в высоту, то проваливался ниже моих ног.

    Я уже почти не мог двигать руками, работал одним телом — легко вперед и с мукой, со стоном — назад. Кругом ревели чудовища.

    — Наддай!. ддай! Близко! — орал Якимыч.

    Я повернул голову, скосил глаза.

    Темная железная корма парохода была в каких-нибудь тридцати метрах от нас, встала высоко над головой, ушла куда-то книзу.

    В припадке яростной надежды я с новой силой налег на весло.

    — ... ддай! ддай!

    Прошло время — не знаю сколько: мне казалось, очень долго.

    Я опять скосил глаза.

    Железная корма парохода была на том же месте.

    Еще прошло время. Я уж не греб, не слышал рук, весла в них. Спина страшно ныла, тело не сгибалось.

    «Как он может один?» — подумал я про Валентина.

    Он сидел у меня за спиной, на носу. Видеть его я не мог.

    Теперь я слышал только грохот железа, смотрел только на краешек парохода.

    Он медленно-медленно отдалялся.

    — Сил... рет! — донеслось у меня из-за спины.

    — А? — выдавил я у себя из горла.

    — Сила не...

    — ... ддай... ддай! — неслось с кормы.

    — Идиотство! — прогремел вдруг у меня над самым ухом голос Валентина. — Говорю же: сила не берет!

    Я ухватился за ружье: не потерять, сейчас выбросит из лодки!

    Но в воду нас не выбросило.

    Лодка вылетела на песок и повалилась на борт. Нас выбросило на песок.

    * * *

    На следующий день север еще усилился.

    Он долго крутил нас по оврагам, остановился наконец, сказал:

    — Вот это место.

    Но посреди кустов мы нашли только толстый пень.

    — Наши спилили, — решил Якимыч, и повел нас дальше. — Подальше тут еще было. Вот на этой лиственнице было...

    тайно.

    Все-таки мы его нашли — священное дерево дикарей — в скрытом от глаз месте, на склоне оврага, среди густого кустарника.

    Это была красивая сильная лиственница. На ее крепких ветвях висели: оленья шкура с черепом и рогами, цветные тряпки, ярко-синяя полоска грубой материи с двойной цепочкой из тонких железных колец. На таких цепочках некоторые из самоедов носят свои ножи.

    Шкура и тряпки истлели, заметно было, что жертвы принесены давно.

    — Теперь уж редко ходят. А раньше, бывало, соберутся всем скопом, оленя заколют, кровь выпьют, мясо тут же съедят, а шкуру богу повесят.

    * * *

    Кочетов занимал разговорами.

    — Это разве север? Так — летний, вообще напежить, ветерок. Вот осенью попоздней двинет — это север!

    Тому назад два года, вообще напежить, случай был. «Инденбаум» пароход — тогда «Иван Самарцев» назывался — попал в север у берега. Оба якоря бросил, машина, вообще напежить, на полный ход работала. — Так что вы скажете: сорвал и с якорей, да как швырнет — за пятьдесят сажен на песок! Эдакую махину закинул...

    А вот как уляжется, вообще напежить, вода сойдет, самоедцы сейчас берегом бегут, подле гору. Север-то волны кидает в берег, обламывает его водой. Бывает, так пластом и отколется берег. А там тебе чистый лед сияет — стена. В той ледяной стене самоедцы допотопные кости находят: клыки мамонта-зверя и даже, вообще напежить, целые, бывает шкелеты. И вот поди ж ты, вообще напежить: кругом лед, по льду круглый год ходим, — а ледников местное население совсем, вообще напежить, не знает. Икра, к примеру сказать: ведь, только самую свежую и едим. А долго ли ее без ледника свежей продержишь? Почитай, девяносто процентов пропадает, вообще напежить, зазря.

    * * *

    — по низинкам — за дичью.

    И только к вечеру — как солнцу садиться — ослабел ветер чуть-чуть. Мы воспользовались этими минутами, чтобы проскочить на лодке к «Гусихину».

    Однако через полчаса после захода север принялся, казалось, с удвоенной лютостью.

    Только к ночи третьего дня он заметно стал терять силу, волны не так уж громыхали в железные бока «Гусихина».

    Кочетов предсказал верно: север дул полных трое суток.

    1

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

    Раздел сайта: