И бурная Обь, где бога секут
И ставят в угол глазами.
Велемир Хлебников
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Иртыш. — Грандманжа. — Астраханские ловцы. — Самарово. — Волнующая встреча. — Буря. — Малый Атлым и Большой Атлым. — Ружья начинают стрелять сами. — Джигетай и кулан.
Иртыш суров, угрюм. За Тобольском быстро снижается берег, густые таловые джунгли подходят к самой воде. Цвета ржавого железа, вода холодная и неживая, как желатин.
Никто уже не шутит на пароходе. И не поют.
Куличье царство.
С берега на берег перелетают маленькие перевозчики, черныши, фифишки. Кричат травники, мелькают пестрые кулики-сороки. То тут, то там поднимаются с воды утки.
Валентин хватает меня за рукав.
— Гляди, гляди: сейчас разрежет!
Перед самым носом парохода бежит по воде черная с белым на крыльях утка. Она машет крыльями как руками, улепетывает изо всех сил.
— Раскрошит! — волнуется Валентин. — Будь я гад, раскрошит колесом!
— Уйдет как хочет.
— Не видишь: она же летать еще не умеет!
— Давай на спор? На две грандманжи?
— Смешно прямо!.. Ну, давай. Ставь четыре чая.
— Пошла!
— и сейчас же широкий нос парохода скрывает от нас то место на воде, где только что была птица.
— Готово! — говорит Валентин. — Тащи чай.
— Идем-ка на левый борт.
Только мы перешли к перилам, черная головка выскочила из воды недалеко от борта.
— Видал?
Но уж головка опять исчезла.
— Обождать! — говорит Валентин. — Еще ничего не доказано.
Проходит минута. Черная утка внезапно появляется на гребне поднятой пароходом волны, поворачивает к нам голову и спокойно плывет к берегу.
— Черт!.. Твои две грандманжи!
Я предпочел не объяснять ему, что играл наверняка. Хохлатая чернеть — великолепный пловец и ныряльщик. Она могла взлететь, но предпочла уйти под водой.
Я просто сказал:
— Тащи-ка обед!
На «Москве» есть буфет. Мы распределили между собой обязанности: Валентин должен заботиться о чае, таскать кипяток, а я — обед и ужин.
В средней части парохода, против машинного отделения каютки с надписями:
«Кухня», «Посудная», «Буфет», «Грандманжа».
У грандманжи надо стать в хвост — тут всегда очередь — и получить обед, а вечером ужин.
Сегодня этим делом вместо меня придется заняться Валентину.
* * *
Через сутки останавливаемся в Демьянском.
Глинистый берег, березовые рощицы.
Где-то дальше по реке Демьянке год назад выпустили американских крыс — ондатр. Они уже расплодились, разбрелись по всей округе. Скоро будет новый промысел у демьянских охотников.
* * *
— Отходи, ребята, — сердится Валентин. — Свет закрыли.
Отстраняются, но скоро опять заглядывают.
Молодые все парни, обветренные лица, рубахи на груди открыты. Их встречаешь на всем пароходе — внизу, наверху, во всех классах. Так табунком и ходят.
Разглядывают этюд.
— Наверху — это форма облаков, — говорит один.
— Правильно нарисовал: облака сейчас перистые и кучевые, — замечает другой.
Мы разговорились. Парни оказались из Астрахани.
— Как вас сюда закинуло?
— Артель мы, ловцы. В Москве контракт подписали: три месяца рыбу ловить за Обдорском. Рыбы, вишь, у них тут полно, а взяться настояще не умеют. Ловят, как при царе Горохе ловили. А мы, вишь, сызмальства по красной рыбе, у нас культура по этой части, лучшие ловцы в Эсэсэр считаемся. В артели семеро нас из одной деревни. Старшой — татарин. Хороший мужик, мы его — в случае чего — не выдадим, не бросим. Нас ведь как: где — пожалуйте, пожалуйте! — а где и на кулачки встречают, пострели их зараза. Наших тут много работает, на Обе. Уж не первый год. Рыбницы завели моторные, плавучие садки живорыбные, сбрую всю рыболовную — все по-нашему.
Татарских селений больше нет: мы уже в Земле Югорской — в стране вогул и остяков. Но не видно и юрт туземцев. Ни одного человека на берегу, ни лодочки на реке.
Принялся ветер, вода почернела. Берег пошел скалами, на скалах — тайга. Мощные кедры над ней покачивают большими головами.
Под скалами на узкой полосе берега -— поселок. Уходит вглубь, в падь Самарово.1
Где я? Что напомнил этот дикий пейзаж?
Ах, да: картина из рассказов Джека Лондона — Клондайк.
Те же безжалостные скалы, черный лес, свирепая река. Край, где нет места нежному выкормышу городов. И люди тут простые, крепкие, как сутунки. Их инструменты —- топор да ружье.
Пристань.
Битва у сходней. Волосатые, с громадными узлами, с коваными сундуками за спиной. Прут как на приступ: посадка. В толпе нет ни одного туземца.
Русские: переселенцы.
За пристанью — мокрый луг, огромные круглые стога на низких срубах. Формой напоминают жилища африканских негров. Какие-то люди подходят, сгибаются, лезут под стог, в низенькие двери срубов. Неужели живут там?
«Следующая выемка — в четверг».
Узнаю, какой сегодня день. Воскресенье.
«Москва» дает свисток.
Пристань, стога, дома плывут назад.
Никто не машет платком.
«Москва» потянула за собой громадную баржу.
* * *
Ветер ревет. Идем вдоль скалистого черного берега. Сумерки. Через час из всех кают выползают пассажиры, зябко кутаются кто во что.. Все возбуждены. Все скучиваются на спардеке. Чувствуется близость какого-то события.
Ветер рвет. Чернеет вода. Сумерки сгущаются.
Сейчас, вот сейчас... То, что должно совершиться, кажется необычайным, почти страшным. Будет встреча. И она неизбежна.
Сейчас Иртыш сольется с одной из величайших рек мира — с Обью.
Могучая, темная, широкая вода. Прямо из воды поднимаются кучи деревьев. Голые островки. Протоки.
Пролетает стадо диких гусей, потом еще, потом один гусь медленно перерезает путь корабля и тяжело, задом оседает на воду.
Идем прямо в берег. В темной тайге светлеют обнаженные скалы. За Северной горой — так называется берег впереди — разрывает облака холодная заря луны.
Под Северной горой — Обь. Рукава рек спутались среди островов. Железная грудь парохода врезается в великую реку. В черной воде крутятся пенные змеи.
Справа впереди чуть мелькает на воде огонек: мигалка, фонарь на буйке.
Оставляем его справа. Мы — под черным высоким берегом. Мы — в бурной Оби.
Тут все — одна неразделенная стихия, хаос: вода, камень, небо, тайга. Все одинаково ощутимо — твердо, жестко, грубо. Все перемешано, нагромождено, как на складе железного лома.
Похьола? Нет: страшнее, величественнее, грандиознее.
Искры летят из трубы парохода, обгоняют его, красно-золотыми тонкими стрелками вонзаются в воду — и пропадают. Таким крошечным, игрушечным кажется пароход.
— Нам, вишь, ни к чему это. Нам море здешнее поглядеть. Море и у нас опасное, каждый год в нем ловцы устраиваются. А тут, говорят, еще, вишь, круче, пострели его в единый час.
Зевает.
— Спать пойду.
Темно: уж не различишь на берегу деревьев.
Идем и мы с Валентином в каюту.
В каюте светло, тепло. Сажусь за дневник.
Валентин спит.
Тушу свет.
Качает.
* * *
Качает, как в гамаке. Только отчего же от головы к ногам, от ног к голове? За дверьми в коридоре — дробный топот шагов. Топот по крыше. Гулкие удары в борт. Хриплые крики.
Тревога.
Быстро нащупываю выключатель. Свет.
Каюту валяет с боку на бок. Бортовая качка.
Ветер рёвет.
Бужу Валентина. Выходим в коридор. Мимо шмыгнула официант Маруся. Руками на ходу зажала рот, качнулась вперед всем телом, вся зеленая — и юркнула в свою каюту.
Из всех дверей высовываются белые, испуганные лица. Какая-то женщина дрожащими руками завязывает на животе пробковый пояс.
— Да помогите же!
Придерживаемся за качающиеся стены, проходим на палубу.
Темь. Буря. В черном небе — неожиданные звезды.
Перед носом парохода вода бурлит, кипит, плюется.
Мы — на якоре. Но якорь дрейфит по дну. Ветер напирает. Нас тащит вбок — прямо на высокий черный берег — на Северную гору. С другого бока к носу парохода наползает огромная баржа.
Белое лезвие прожектора беспокойно, бестолково рассекает тьму по всем направлениям. Гибель кажется неотвратимой: еще немного — баржа тысячепудовым тараном двинет в пароход, и волны выкинут на берег только щепки.
Молодые ловцы всей артелью у перил.
Разглядывают ползущее на нас темное чудовище — баржу. Обмениваются спокойными словами.
— Гожохонько! Двинет — расшибет ведь.
— А то нет? Погода, вишь, разом сбоку зашла. Очень просто, что и на берег посадит.
Надсадно кричит что-то в рупор командир.
Кажется — с неба: он на мостике.
Громыхает, скрипит, гремит железо.
— Вишь, якорь выхаживают.
— Не поспеть.
— Поспеют.
Ржавый, острый железный коготь показался из воды: вылезает стопудовый якорь.
Лезвие прожектора упирается в баржу — и ломается.
Баржа уже впереди, перед самым носом парохода.
Корма совсем близко.
Чей-то истошный, сумасшедший крик вырывается из общего шума:
— Ка-на!.. аат!
Ржавый коготь поддел за одно из бревен громадного руля баржи.
Лопнуло бревно, как спичка. Взлетело...
— Полундра!
На барже метнулись черные люди от борта, закричали. Командир сверху:
— Трави якорь, трави!
— Стой! Вира якорь, вира!
И снизу — сквозь лязг и хрип:
— Сила не берет!
Астраханцы:
— Мочи их мокрым дождем! Айда, братцыньки, на подмогу!
И в мгновенье один за другим через перила, на руках повисли, перехватились, — соскочили вниз, где ворот якорный.
Черной тучей, в полнеба налезает высокий берег.
Успеем ли? Нет, не успеть!
Пышит паром с борта. Обдало белым облаком — и нет ничего, только скрип да лязг, да крики. Все кончено...
Слетело облако: канат уже натянулся, якоря не видно. Якорь уже у борта.
Удалось! Расцепились!
— До полного! — кричит командир в машинное.
Забухали колеса.
На барже поспешно выхаживают якорь.
— Отдать якоря!
Обошлось...
Мерно качает.
Пассажиры вешают спасательные пояса по местам, расходятся, запираются в каютах.
Всю ночь пережидали бурю. Машина все время работала.
Стояли под деревней Белогорье.
* * *
А наутро Обь не узнать. Она совсем другая: спокойная, равнодушная. Стена веселой зелени на берегу — береза, осина, ель. Вода отливает малиновым. Река не кажется даже такой уж широкой: ну, две Невы, не шире. Но это — обман. С левого борта тянется низкий берег — луга, тальник — и вдруг кончается. То был остров. За ним открывается широкое водяное пространство. Вдали длинная полоса тумана. Белая полоса разрывается, и чуть виден лес на том берегу Оби.
За весь день «Москва» делает три остановки: утром — против деревни Сушкиной берет дрова, днем — в Малом Атлыме.
Необычайно живописно это селение. Раскинулось в горах. На склонах — разностенные избы, амбарчики.
Вдруг домик городского вида с белыми кокетливыми окнами, с железной крышей.
Почти нет встречающих пароход — только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.
А куры на продажу есть?
— Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть, и та с цыплятами ходит.
* * *
Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек. Деревня за горой.
Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков.
Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки. Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы идет, идет несметное черное войско тайги.
Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло, — и все исчезает.
С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца,— остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны...
Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью.
* * *
— Это невозможно стерпеть, — на утро говорит Валентин, — сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту?
Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.
За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили — без счету. Промахов у нас, конечно, не было.
«Москва» дает гудок.
Охота начнется сейчас.
И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле.
Я — потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин — потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком.
«Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные.
Залитый водой луг. На пригорке — землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам.
— Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.
Что ж, кроншнеп — крупнейший из куликов — прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком.
Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:
— Влево идите, влево: сейчас там утки сели!
Я делаю вид, что не слышу. Валентин — тоже.
Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.
Ружье само вскидывается к плечу.
«Не буду стрелять, ни за что не буду! — твержу про себя. — Куда к черту на такое расстояние!»
Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.
Кроншнепы спокойно продолжают лететь.
— Умирать полетели! — весело кричат с палубы.
— Зачем стрелял! — шиплю я на Валентина.
— Ты первый начал!
Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку?
* * *
Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.
Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет — засмеет!
И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня.
— Спокойствие! -— говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.
Утка резко изменяет направление. Бью навскидку... и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.
Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню.
— зачерпнул воды в сапог.
Оглянулся — до берега целый километр.
Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.
Пытаюсь бежать — вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.
Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок.
Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей,
Сейчас третий гудок — и я останусь один, а двухэтажный белый дом — кусочек города — равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.
Третий гудок — последний!
Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.
— Подождите!
Вот он, наконец, твердый берег. Но уже еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра.
Матросы — спускаются — убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня...
Ждут!
Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет.
Меня ждет — одного.
Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:
— Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное.
Кругом улыбочки.
Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.
— Чтобы я еще когда-нибудь!..
— Безусловно, — соглашается Валентин. — Если не умеешь стрелять...
Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал — и позволяет себе...
И это мне — старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.
— Я-то все-таки убил одну.
— Покажи.
— Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.
— Ну безусловно: как раз!
Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах — и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь?
— Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.
— Обождать! Это что такое — джигетай?
— Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай — значит — старый дикий осел.
— Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.
Неужели уток набил?
Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак,— на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка.
— Куличок-воробей! — ласково говорю я. — Прелестная пташка, достойный трофей. Поздравляю.
— Обождать!
— Мородунка, интересно...
— Обождать!
Валентин тащит следующего кулика. Этот побольше, с дрозда величиной, с предлинными ногами.
— Улит большой. Знаешь, когда мне было восемь лет, я бил их пулькой из монтекристо.
— Обождать!
Рука Валентина опять уже тянется к подушке.
«Сколько же он набил? — со страхом думаю я. — Вытащит кроншнепа или утку — скандал, скандал! — совсем пристыдит меня».
Подушка неожиданно летит мне в голову.
Больше под ней ничего нет.
— Не понимаешь, — кричит Валентин. — Чем мельче дичь, тем трудней в нее попасть, старый ты кулан!
Вот черт, откуда он знает это слово?
Кулан — это ведь тоже — дикий осел.
Город Березов мы проспали.
1 В 1931 году село Самарово, расположенное близ впадения Иртыша в Обь, стало центром вновь образованного Остяко-вогульского района.